Холод багровых рук рассеялся вокруг бутылки с самогоном – мутным, как морщины сожженного лица. Безразлично истлев, лицо спешно нырнуло в душно-смрадную пустоту воротника старой шубы с вытершимся мехом.
Невнятная дрожь в синюшном молчании; взгляд, бледный, словно марево, вонзился в треснувшую белизну окна. Сквозь его трещины в чадную рюмочную въедалась безумно-желтая улица.
Солнечный луч скользнул по засаленному столу, почему-то перебежал к треснувшему блюду со старой зловонной сельдью, и ехидно утонул на горьком дне пустой стопки.
В закоптившихся стенах, среди смрада, морщились лица, горбились заплатанные измученные спины, раскрывались в хохоте беззубые мертвые рты.
- К черту царя! Избили Рассею… Запрятаться надо… - с бормотанием вывернуты дырявые карманы.
Ускользнув из-под иссушенной ладони с отбитыми ногтями, блеклый квадрат купюры в нерешительности застыл у зеленоватого стекла иссякшей литровки. Сзади просипели: «Пахомыч, иди уже, не до тебя, не до Рассеи твоей…».
«Пахомыч» горько улыбнулся в серые усы, хрипло что-то напел, словно в бреду воспрял духом и, гордо поднявшись, провозгласил на всю хмельную грязь:
- Рассея! Вольность-то какая, вольность! Сила в Рассеи вся! Я солдат ея… – Пахомыч одним резким взмахом смёл все со стола и, покачиваясь, побрел сквозь разлитую тишину на морозную улицу, в мир.
Его грузную фигуру проводил взглядом лишь черневший под столом тощий пёс, жалобно заскуливший среди вновь ожившего гоготанья и криков.
Дверь рюмочной, пошатываясь на хилых петлях и скрипя на ветру, приоткрывала грязный мирок пьяного спокойствия с растворенными в самогонном тумане мертвыми телами людей – тенями рушившейся столицы. Шел январь тысяча девятьсот восемнадцатого года.
Шатко, словно ускользая в собственное гнилое тело, Пахомыч чуть подрагивал в смешных прыжках надо льдом. Его мутные глаза бледно провожали, исчезающие и вновь возникающие, улицы с облупившимися физиономиями домов. Выцветший взгляд пустых окон дробил город на сотни картинок с, неясно проступавшими сквозь гранит и кирпич, трупными манекенами проституток, наркоманов, пьяниц и прочего люда.
Одно из таких полуживых существ - под именем Ниночка – жеманно-кокетливо вышагивало по заметенному переулку. Пару часов назад она проснулась, свежепогребенная и ароматно-омертвелая, в сырой могилке. Ниночку удивил тот факт, что ее последний дом был открыт для мира - не засыпанная землей могила с гробом в утробе, приветливо раскрытым. В Ниночкиной распавшейся памяти возвышалась белая статуя; нежность мраморного лица, поселившегося у ее могилки, не покидала Ниночку ни на секунду. Хрупкая фигурка, словно бережно обернутая шелками и бархатом кукла, порхала в сером дыме вечерних улиц. Ниночка спешила в подворотню своего возлюбленного, нежно придушившего ее из огромной любви - при мысли об этом Ниночка ласково и даже как-то сладострастно погладила рассеченное черным шрамом горло; лишь изредка она падала, глупо хихикая, в холодные перины белых сугробов, будто играла в прятки с кем-то невидимым. Когда она, в нелепом озорстве, подбежала к очередному сугробу, возле зиявшей пустотой парадной, мимо брел Пахомыч.
- Дедуля! – игриво окрикнула его, нырнувшая в снег, Ниночка.
Пахомыч пусто глянул в сугроб и, так же отсутствующе, пошел прочь, вглубь черно-белого двора.
- Мужчина, как так можно!.. – пропищала девушка, ринувшись в подворотную грязь, испещренную кровавым конфетти. Семеня вокруг тяжелого тела своими маленькими ножками, Ниночка то похабно подтягивала спадавшие с тощих бедер рваные чулки, то неумело одергивала на чахоточной груди шарфик.
Равнодушный к ее усилиям, истукан продолжал одинокий путь домой. Он втащил свой тяжелый полу-труп в парадную, разодетую в пух и прах столичными пережитками былой роскоши. Нагло оседал на лица мертвенно-бледных атлантов снег, приносимый ветром сквозь разбитые окна, мраморные ступени по-мученически гордо умерли под чьими-то грязными калошами. Скрипела потухшая давно за ненадобностью люстра, мерцая помутневшим хрусталем над головами путников.
Так они и поднимались – надоедливая, как муха, тощая проститутка Ниночка, и Пахомыч, равнодушный ко всему настолько, что даже не столкнул с лестницы хрупкое тельце нелепо-живой спутницы.
- Холодно… - то и дело лепетала Ниночка, потирая бледные ладони и улыбаясь своей тени.
Она не отходила от Пахомыча ни на шаг, даже, когда очутилась вместе с ним в его же квартире.
Где-то вдалеке от белых широких дверей с вылетевшими стеклами еле теплилась лампадка, озаряя призрачным светом лицо белой, как молоко, старушки в телогрейке. Она сидела над истрепанным молитвенником и бледными, казалось, несуществующими губами, отчитывала улыбавшуюся покойницу, лежавшую тут же на изрезанном бархатном диване.
Ниночка бесцеремонно впорхнула в комнату и поцеловала покойную в лоб. Между делом, ее тощие пальчики оценивающе ощупали ткань посмертного атласного наряда.
Пахомыч же, никого не замечая, скинул на пол тяжелую шубу, под которой оказалось лишь одетое в грязный балахон тщедушное, синюшно-язвенное тело. Голова болталась на шейке-кочерге, покачиваясь из стороны в сторону. Словно понарошку засмеявшись, он поправил на шее удавку, и плюнул в окно. Старушка незаметно улыбнулась и зашаркала прочь.
Напрочь забыв о метаморфозах Пахомыча, Ниночка стащила с покойной девушки туфельки, в которые тут же спрятала костлявые стопы и радостно завертелась у зеркала.
Позади ее нежного отражения возникла тень, со скрипом качавшаяся в петле возле окна – крепко объяв тонкую шею Пахомыча, петля застыла как нитка, пришившая истерзанный болезнями труп к округлой голове. Окоченевший взгляд повешенного пронзал нарисованный город, раздробившийся на картинки в окне – где-то сияли огни, ночь обвела прохожих на серых улицах, в бульварах дымился опий, выли еще живые тела во дворах от голода и холода…
Захохотав, Ниночка прикрыла окно, и со словами «простудишься, глупый», обняла подвешенный, будто в нелепых качелях, труп.
Из недр коридора рассмеялись, да так заливисто и громко, что Ниночка оторопела. Едва ее полувидимая фигурка метнулась к двери, как нараставший гул хмельного веселья бесшумно вкатился в растерзанную людьми и обласканную смертью комнату. Синеющие от холода призрачные руки подхватили ее тельце, подбросив к мерцавшим, как ночной снег, лицам – Ниночка растаяла в чужих предсмертных плясках, не тронувших белый клочок на веревке. Он так и остался висеть у прозрачно-темного окна, подобно маятнику.
Когда бестелесная толпа скользнула за угол двора, на их пути повстречался развалившийся на части желто-серый, как улица, покойник, собиравший милостыню на гроб. Подперев изломанной погнутой спиной старенький деревянный флигель, он протянул в никуда, по-детски маленькую, ладонь.
- Пойдем! Полетаем, да разгуляемся от смертушки! - хохотнули внутри себя призраки.
Раскрыв в недоумении лицо, покойник хихикнул сквозь слезы: «Да неужто не я один такой», - и радостно вцепился в посмертное вихревое счастье.
Так и взлетели они над черно-белой петербургской пустыней, ласково облаченной в январский метельный саван.
