Прабабушка моя - баба Настя, как мы её называли - была своеобразной личностью - редко бывала на улице, читала на ночь сказки, щурясь и кряхтя, знала наизусть одно единственное стихотворение Пушкина "Утопленник" и не любила, чтобы кто-то без разрешения входил в её комнату. Перед смертью она вообще её не покидала и не позволяла там что-либо менять. До сих пор помню обстановку в этой небольшой комнате - бледно-желтые занавеси на окнах, старый шифоньер, письменный стол, на котором стоял покрытый кружевной салфеткой телевизор, газеты на подоконнике и ящик с луком под столом. Все стояло - по словам бабы Насти - на своих местах и никогда при жизни хозяйки комнаты не сдвигалось ни на сантиметр.
Мне было 9 лет, когда умирала моя прабабушка. Я еще помню, как она лежала на своей кровати и тянула руку вверх, будто пытаясь что-то поймать в воздухе или отшугнуть невидимое насекомое. Мы с бабушкой и матерью стояли подле и смотрели, как врач, которого вызвали, думая, что прабабушке всего лишь сделалось плохо, тщетно пытается что-либо сделать. Помню, как она что-то несвязно говорила и звала свою дочь, мою бабушку, по имени. Она мучилась около часа, бормоча и слабо ловя пальцами воздух, а потом затихла...
Потом были похороны, в дождливый и пасмурный день. Приехали все наши немногочисленные родственники. Схоронили, посидели на поминках, повспоминали, какая Анастасия Федоровна была замечательная работница и как войну, с двумя детьми, фактически без мужа пережила (погиб он в танковом сражении в 42-ом). Меня отослали жить на время к крестной.
Прошло 6 дней и снова - поминки. От крестной меня забрали; снова родные, кто смог - приехал. Вечером остались многие в бабушкиной квартире - тех, кто издалека приехал, расположили в зале, большой комнате. Нам с мамой (так как мы приехали из другого города и так же остались) постелили в прабабушкиной комнате. Мама моя - человек суеверный, но бесстрашный, и лечь там ночевать не побоялась. Она легла с краю и тотчас же заснула, а я долго ворочалась, так как сон не шел, да и неудобно было. Лежала в темноте пару часов, глядя в потолок и на скользящие по потолку огни, отбрасываемые фарами проезжающих мимо дома машин, как вдруг вижу, - стоит кто-то у двери в комнату... Дверь - наполовину стеклянная. Стекло - толстое, рифленое. А за ним белеет что-то...
Мерещится, думаю, а самой страшно так, что аж дыхание перехватило. Как зачарованная вглядываюсь в темноту и чувствую, что от страха волосы на голове шевелятся. Дверь приоткрывается и входит баба Настя, покойница. В платочке, в платье простом ситцевом, бледная, и смотрит на меня из темноты. Я говорю ей: «Баб, ты же умерла!», а она стоит, смотрит на кровать и вдруг отвечает тихо: «Умерла, умерла... а ты спи, внученька, спи...» и отшагивает назад, дверь прикрывая за собой... Через стекло вижу, как отходит она в коридор, и даже слышу шаги её, как ноги шаркают по ковру в прихожей. И потом - тишина.
Я забираюсь по одеяло и с трудом осознаю, что произошло. Рядом мама посапывает. А все равно жутко. Я к ней прижалась и под самое утро кое-как заснула.
И не приходила больше баба Настя, поняла, что теперь в её комнате все поменяют и переставят, и что спит на её кровати кто-то другой.
