«Беда случается с человеком, если он теряет руку или ногу, но во стократ беда большая, если теряет голову. Я часто торгую на рынке разными дарами осеннего сада. В этот раз принесла ведерко винограда. Товар мой — не хуже и не лучше чем у остальных, и торговля не ахти. Тут по ряду начали нищие ходить. Один парализованный в коляске, другой — его везет. Просят то денежку, то яблочко. Каждый подает бедным людям.
- Ой, беда с ними. Я ж их знаю. Они с дома инвалидов, что на Бурых Углях, - не выдержала я.
- Ой, детка, то еще не беда. Им милостыня идет в прок, потому как от роду они такие — безвинные. Я настоящую беду видела, - откликнулась моя соседка, торгующая капустой и баклажанами.
- Да куда уж хуже... - говорю.
- Ты, милая, наверное, не знаешь, но такой же дом инвалидов еще есть и в селе Зеленое поле. Только, если на Бурых Углях интернат для мужчин, то в Зеленом Поле — для женщин. Мне пришлось в этом поселке некоторое время поработать, уж поверь мне, насмотрелась. Ходят там женщины эти бедные, по улицам — тоже милостыню просят. А одна к моему двору прибилась. Я у одной старушки времянку тогда снимала.
Страшная на вид женщина: высокая, худая страшно, в глазах огонек безумный. Ходила всегда со старой оббитой кастрюлькой эмалированной. В нее собирала подаяние. Я ее жалела, часто дам ей хлеба, а она его не ест, а в кастрюльку покрошит и уже оттуда ест. Иногда глаза ее будто проясняются, и тогда она начинает плакать. «Никогда чужого не берите! Никогда ничего чужого!» - кричала она.
Моя же хозяйка — баба Шура, ненавидела эту женщину страшно, и мне попадало от бабы за то, что я ей милостыню подаю.
- Да за что Вы ее так ненавидите, бабушка? - как-то спросила я.
- Да потому, что знаю ее проклятую. Ни куска хлеба она от меня не получит, - ответила баба Шура. - Местная она, Тамаркой ее зовут.Помню ее еще при здравом уме. Жили не бедно — она товароведом работала, а муж ее Василий, дальнобойщиком был. Хороший был мужик, ничего про него плохого никто не скажет. Жили поначалу как все: троих детей растили, добро в дом совместно наживали. Василий иногда любил выпить, но не злоупотреблял.
Год за годом, дети выросли, сын женился и уехал, затем дочери зажили собственными семьями. Заскучали супруги, оставшись вдвоем, а тут как говорится - седина в бороду. Только коснулась эта поговорка не Василия, а Тамарки. Появился у нее любовник на работе, почти на десять лет ее моложе. Закрутилась у них любовь за спиной у мужа. Молодой любовник так задурил Тамарке мозги, что та, уже ничего не соображая, выполняла все его капризы.
И вот однажды, когда Василий в очередной раз уехал, Тамарка с любовником приехали на грузовике к ней домой и выгрузили все из дома. Обобрали Василия полностью. Вывезли все, от шкафов и мебели, до тарелок и ложек. Совсем уж непонятно, за что глупая баба так возненавидела своего родного мужа, но из всей мебели и утвари она оставила только старую кровать, кривой табурет и дырявую кастрюлю, из которой в последнее время кормила пса. Словно чтобы поиздеваться над Василием, она положила в кастрюльку на кровать и записку написала «Вот, это все твое...»
Василий, приехав домой, увидел, что обобран до нитки. Прочел записку жены и не придумал ничего лучшего, чем написать свою записку и там же в комнате повеситься. Люди, которые вынимали Ваську из петли, прочли его записку, гласящую: «... только из кастрюли этой и жри!» Василия все, конечно, жалели, а Тамарке чуть ли не в глаза плевали, но Тамарка не особо то и горевала. Ее уже в поселке редко видели, она с молодым любовником новое гнездышко вила. Однако долго ей пожить в счастье не удалось. Заболела она сильно. Кошмары ее мучить стали, приходил к ней Василий почти каждую ночь. Ничего не говорил, только нависал над ее кроватью, черной тенью под потолком. Любовник ее ничего не замечал, так как спал крепко при появлении призрака, а на бабий треп своей пассии не обращал особого внимания. Но это был не весь Тамаркин ужас. Приключилось у нее что-то с желудком. Что ни съест — все вырвет. Ни еда, ни питье не принимались ее нутром. Истощала она до невозможности. Врачи исследовали ее вдоль и поперек, но ничего не обнаружили. Списали все на нервную почву.
Так бы и померла глупая баба с голоду в сытое время, если бы не пришла в ее голову спасительная мысль. Возвратилась она в свой дом, где с Василием жила, и стала рыться в старье. Нашла ту самую кастрюльку, которую Василию оставила, и забрала ее себе. Кое-как ее помыла, почистила, налила в нее супа и с жадностью поела. Случилось чудо — пища не вернулась рвотой. С того момента Тамарка уже кастрюльку из рук не выпускала, потому что только из нее и могла питаться. Стоило ей поесть по-человечески из нормальной тарелки, как опять начиналась жуткая тошнота.
Тут и любовь кончилась Тамаркина неземная. Сталь ухажер ее стыдить. Оно и понятно — ни в гости с ней не сходишь, ни на природу шашлыков поесть — таскается с этой кастрюлькой. Не захотел с нею мучиться, тем более что от пережитого она и вовсе в старуху превратилась. Взял и выгнал ее вон из своего дома, а все добро, которое она у Василия забрала, себе оставил.
Возвратилась дура в свой опустевший дом. Соседи. Помня Василия, и здороваться с нею не хотели. Вот она умом-то и тронулась. Поначалу стала агрессивной, бросалась на всех. Дети к ней приехали, лечить пытались, да все без толку. Ничего она больше не любила и не берегла, только кастрюльку ту свою дырявую. Мучились с ней долго, да и отправили в интернат для душевнобольных. А там ее едва не сгубили. Отобрали у нее грязную кастрюлю, и снова она начала от голода загибаться. Ели упросила она нянечку посуду ей вернуть. Врач, видя, что она идет на поправку, только когда ест из своей посудины, в конце концов, махнул рукой.
Со временем буянить она перестала, и ее стали стали отпускать просить милостыню. Иногда разум к ней возвращался, и она, осознавая, что своей жадностью погубила человека, начинала кликушествовать, призывая людей не зариться на чужое добро. В интернате попытались заменить ее кастрюлю на похожую и более новую, но это не помогло. Не в посудине ведь было дело, а в последнем проклятии, которое наложил на Томку ее супруг. Вот и получается, что жить ей ровно столько, сколько прослужит ей дырявая посудина, которая теперь ей дороже всего.»
