Было это два года назад. Застряла я однажды на железнодорожном вокзале в провинциальном городе. Опоздала на пересадку на свой поезд, а следующий шёл по расписанию только утром. И осталась я коротать ночь в пустынном неуютном здании.
Был стылый канун октября. В обшарпанном здании вокзала, все более и более ветшающего с конца советской эпохи, полы вместо уборщицы подметал ветер — сырой сквозняк гонял по грязному полу какие-то бумажки и обрывки пакетов. Дело было к ночи, и у меня порядком слипались глаза. Но ютиться на облупленных сидениях ох как не хотелось — и неудобно, и холодно, и рюкзак, чего доброго, сопрут и глазом не моргнут.
Словом, обдумав сложившуюся нерадостную ситуацию, поплелась я в крошечный кафетерий. Он тоже не особо поражал уютом, но там было хоть немного светлее и теплее, чем в уныло-сером главном здании. Заказав кофе, я уселась за пластиковый столик поближе к одной из висящих под потолком шестидесятиваттных лампочек. В рюкзаке у меня завалялся старый номер «Гео», и я надеялась с помощью кофе и чтения скоротать семь долгих часов ожидания поезда.
Шло время. Перевалило за полночь. Подозревая, что назавтра у меня безбожно разболится желудок от этой «нескафешной» мути, я всё-таки продолжала ее пить. С одной стороны, спать хотелось жутко, с другой — не хотелось «отключаться» в таком месте. Приходилось держаться. И так час за часом.
Очнулась я оттого, что ткнулась носом в глянцевую страницу с фотографией Тадж-Махала. Сонно чертыхнувшись, я подняла голову и еле сдержала крик. Напротив меня за столом, аккуратно сложив руки на грязном пластике, сидел худой мужичонка, и в упор, не мигая, смотрел на меня. Был он щуплый, заросший, небритый, в старом плаще с оторванной пуговицей у ворота. Ну, вылитый бомж.
Но меня по-настоящему испугал не столько его вид, сколько глаза — глубоко посаженные, бледно-серые, будто помутневшие от катаракты. И неподвижный пристальный взгляд, точно клеем приклеенный к моему лицу.
От одной мысли о том, сколько он тут сидел, неотрывно пялясь на меня, спящую, мне стало дурно. Я попыталась агрессией прикрыть испуг.
— Вы кто? Что вам надо? Вам что, других столиков мало?
Не знаю, какого ответа я ждала, но точно не такого, который прозвучал. Голос у «бомжа» был глухой и надтреснутый. Создавалось ощущение, что он говорит откуда-то издалека:
— Девонька, ты поезд ждешь?
«Блин! — подумала я. — А что ещё можно делать на вокзале?». Но в ответ сухо бросила:
— Жду.
— Скорый пассажирский 419-й?
— Э-э, нет, вообще-то…
Странный собеседник наклонился ближе и ещё пристальней — хотя куда уж больше — уставился на меня:
— Но ведь он скоро будет здесь.
— А мне-то что?
Нет, ну что за дурдом? Чего этот ненормальный прицепился ко мне? И вообще, почему буфетчица пускает в заведение всяких бомжей?
Я попыталась вскочить с места, но не тут-то было. Мужик вцепился в мою руку и с такой силой прижал ее к столу, что, рванись я в полную силу, он запросто вывернул бы мне локоть. По-прежнему глядя мне прямо в глаза, он заговорил медленно, размеренно и очень убедительно:
— Зря ты, девочка, не уехала отсюда. Ты что ж, не знаешь, что сегодня ночью здесь никакие поезда не ходят, кроме четыреста девятнадцатого?
Я отрицательно помотала головой.
— Скоро, скоро он приедет. Слышишь, гул нарастает?
Мужичонка на секунду отвел от меня свой дикий взгляд. И я вдруг поняла, что уже давным-давно не слышала ни одного проходящего поезда. Что на протяжении последних пары часов единственными звуками, которые я слышала, были гул лампочки под потолком да шуршание мусора по плитам пола. Даже буфетчицу было ни слышно, ни видно.
— Ш-ш, слушай, — пробормотал «бомж» и снова посмотрел на меня. — Слушай!
И я услышала.
Откуда-то из неимоверной дали приближался гул поезда. Поезда, несущегося на дикой скорости. Ни стука колес на стыках рельс, ни сигналов, которые обычно сопровождают такое бешеное движение — только нарастающий гул.
Мой жуткий собеседник снова заговорил:
— Один раз в год пассажирский скорый 419 выходит на маршрут. В полной тишине, в полной темноте новолуния несется он по рельсам. И никто не смеет заступить ему путь и остановить его дикий гон. Никто не смеет не ждать его.
«Бомж» облизнул губы и хихикнул:
— Он несется по рельсам, набитый под завязку. На полках вагонов нет ни одного пустого места — все заняты! Каждый год он проносится по дорогам, и каждый год пополняются его вагоны. Десятки и десятки лет, десятки и десятки людей. И никто не может сойти с этого поезда. Хотели бы, да не могут! — Он зашелся в приступе безумного смеха. — Мертвые не могут сойти с поезда! Ими набиты вагоны, они бьются в окна и умоляют остановить поезд. Но он никогда не остановится — никогда! И они обречены оживать одну ночь в году. Одну лишь ночь, в которую они неустанно молят о спасении!
У меня сердце подскочило к горлу, и я едва сдерживала тошноту. Неожиданный холод начал вползать мне под воротник.
— Но тебе повезло. Я зайду на этой станции.
Гул приближался, превращаясь в грохот. И тотчас стылый зимний вихрь ворвался в зал. Мой собеседник отпустил меня и резво шагнул к окну (я забыла сказать, что в кафетерии были огромные окна в пол, выходившие на перрон). Силуэт потрепанного мужичонки в старом плаще резко выделился на фоне окна, внезапно освещенного мутным белым светом. Точно кто-то светил люминесцентной лампочкой сквозь толщу воды. Секунду я смотрела на силуэт своего собеседника, а потом мой взгляд — черт бы его побрал! — сфокусировался на том, что на бешеной скорости проносилось за высоким окном.
Признаться, я заорала.
Дикая скорость, с которой мимо станции мелькали темные вагоны, увы, не помешала мне рассмотреть в окнах сотни и сотни бледных, без кровинки в лице, с черными прорвами распахнутых ртов и перекошенных ужасом лиц. Они бессловесно кричали, молили, и, казалось, со всей силы бились в глухие стекла. Но ни единого звука, кроме гудения рельсов, я не слышала. Поезд-призрак окутывала пелена безмолвия.
Все это длилось едва ли десяток секунд. Но это были самые длинные и чудовищные мгновения моей жизни, в течение которых мой жуткий собеседник шагнул вперед и мгновенно растворился в мертвенном свете, сочащемся из окон скорого пассажирского 419.
Поезд мелькнул и пропал. Гул, сопровождающий его, растаял вдалеке.
Долгие, ужасно долгие минуты я сидела, не шевелясь и бессвязно бормоча себе под нос что-то вроде «Пожалуйста, не надо… Пожалуйста… Пожалуйста», пока резкий неприятный голос буфетчицы не вырвал меня из кошмара: «Кофе заказывать будете? А то мне чайник надо ставить».
Боже, с какой же радостью я услышала этот совершенно обычный грубый голос!
— Да-да, конечно!
Я купила чуть ли не литр кофе, но этого можно было и не делать. До самого утра, когда к перрону подошел мой, совершенно обыкновенный, поезд, я не сомкнула глаз.
И с тех пор я очень — очень — не люблю звук поездов, несущихся в темноте, и стараюсь никогда не делать пересадку по ночам и на незнакомых безлюдных станциях.
