1929 год, осень. Где-то неподалеку от афганской границы.
Пограничный наряд попал в засаду, и дела складывались плохо. Старший наряда, раненный в грудь, уже перестал вздрагивать и хрипеть, лежал совершенно неподвижно. И две попавшие под меткий и неожиданный залп лошади уже не бились (что в сложившемся раскладе для двоих оставшихся погра1929 год, осень. Где-то неподалеку от афганской границы.
Пограничный наряд попал в засаду, и дела складывались плохо. Старший наряда, раненный в грудь, уже перестал вздрагивать и хрипеть, лежал совершенно неподвижно. И две попавшие под меткий и неожиданный залп лошади уже не бились (что в сложившемся раскладе для двоих оставшихся пограничников было только на пользу, за лошадиными трупами они с грехом пополам и укрывались от града пуль).
Нельзя сказать, чтобы басмачи особенно наседали. Не было нужды. Очень похоже, они знали расписание нарядов и тактику патрулирования – очень уж уверенно, несуетливо держались. Точно, полное впечатление, знали, что наряд был застигнут в начале длинного маршрута и тревожиться на заставе начнут только к вечеру – а до вечера еще далеко, едва минул полдень…
Басмачи не лезли на рожон. Они залегли и постреливали из винтовок, даже не пытаясь пока что сжать кольцо. Все повадки выдавали людей поднаторелых, уверенных, что добыча никуда не денется. Походило на то, что собирались брать живьем, а это было совсем уж скверно.
Те двое были тоже не новички. Просчитав и прикинув, сообразили, что их окружило человек двадцать, а от такой оравы из двух карабинов не отстреляешься. И ни единой гранаты на последний случай. Скверно.ничников было только на пользу, за лошадиными трупами они с грехом пополам и укрывались от града пуль).
Нельзя сказать, чтобы басмачи особенно наседали. Не было нужды. Очень похоже, они знали расписание нарядов и тактику патрулирования – очень уж уверенно, несуетливо держались. Точно, полное впечатление, знали, что наряд был застигнут в начале длинного маршрута и тревожиться на заставе начнут только к вечеру – а до вечера еще далеко, едва минул полдень…
Басмачи не лезли на рожон. Они залегли и постреливали из винтовок, даже не пытаясь пока что сжать кольцо. Все повадки выдавали людей поднаторелых, уверенных, что добыча никуда не денется. Походило на то, что собирались брать живьем, а это было совсем уж скверно.
Те двое были тоже не новички. Просчитав и прикинув, сообразили, что их окружило человек двадцать, а от такой оравы из двух карабинов не отстреляешься. И ни единой гранаты на последний случай. Скверно.
В общем, они берегли патроны, насколько удавалось. Одного подстрелили серьезно и парочку ранили – что было не бог весть каким достижением, учитывая численное превосходство противника. Хорошо еще, что их самих пока что не зацепило. Но пули в лошадиные туши так и шлепали, не давая переменить позицию.
Неизвестно, о чем думал Юсуф. Вот уж точно не молился – совершенно чужд был всякой поповщине (или, учитывая местный колорит, мулловщине). Что до Василия, он снова и снова перебирал мысленно невеликий набор благоприятных для них возможностей.
И в который раз выходило, что спасти их может только чудо. До заставы километров восемь, выстрелы там вряд ли услышат. Третья лошадь вообще-то ускакала. Если она вернется на заставу, там вмиг сообразят и поднимут всех в ружье – но он помнил, какая канонада поднялась в той стороне, куда рванул жеребчик, как быстро стихли выстрелы и раздались торжествующие вопли. Похоже, коня очень быстро положили здесь же, неподалеку.
Собака… Не было у него больше умной, опытной, обученной овчарки Грома. Лежал метрах в трех, с остекленевшими глазами, вывалив язык. Попал под тот же первый залп. Так что с донесением пса уже не пошлешь – а ведь были случаи, похожие, когда пограничная собака прорывалась, и помощь приходила вовремя. Не на их заставе, правда. На соседней – и еще где-то на польской границе.
От безнадежности и смертельной тоски в голову лезла вовсе уж дурная блажь – вот если бы были такие маленькие радиоаппараты, чтобы умещались в полевой сумке! Покрутил рычажки, доложил на заставу, в какую безнадегу влипли…
Он встрепенулся, поднял карабин – но это Юсуф подполз, старательно распластываясь по сухой земле, вытянулся рядом, глядя в глаза. Не лицо было у сослуживца, а застывшая маска, а в глазах столь дикое напряжение, что Василию стало не по себе. Что-то тут было непонятное в этих глазах: не страх и не раздавленность перед оскалом подступающей смерти…
– Вася, – сказал Юсуф совершенно чужим, незнакомым голосом, – пиши донесение. Кратенько. Мол, нас зажали, и если не поспеют…
«Вот и рехнулся, – с удивившим его спокойствием подумал Вася. – Случается в таких вот передрягах…»
– И зачем писать? – спросил он вяло.
– На заставу отошлем.
Парочка винтовочных пуль противно взыкнула над головами. Васю это не испугало – скорее уж окончательно вывело из терпения. Это было уж чересчур – вдобавок к обложившим со всех сторон басмачам спятивший напарник…
– А кто доставит, мать твою? – рявкнул он шепотом. – Дух святой?
– Он, – сказал Юсуф, показывая на мертвого Грома. – Я его сейчас подниму, а ты пиши, пиши, не мешкай. Вася, я умею, старики учили, все получится…
У Васи было слишком скверно на душе, чтобы злиться всерьез. Он просто-напросто попытался прикинуть, чего же именно от рехнувшегося узбека ждать – хорошо, если кинется во весь рост под пули, а если в глотку вцепится? Если попробует, лучше всего его прикладом по яйцам…
И тут же эти мысли напрочь вылетели из головы.
Потому что мертвый Гром шевельнулся. Дернулись лапы – как бы отдельно от тела, сами по себе, согнулись-разогнулись, и снова, и еще, голова приподнялась тем же самостоятельным рывком, как на веревочке, вздернулась и глухо стукнула оземь…
– Пиши, говорю! – прямо-таки простонал Юсуф, весь красный, потный, дико таращившийся.
Он лежал на боку, приложив ко рту сложенные трубочкой ладони, то шумно выдыхал как-то по-особому, то нараспев что-то говорил – громко, упрямо, причитающе. Вася самую малость знал по-узбекски, но то, что он слышал, вообще на человеческий язык не походило. Так не походило, что жутко делалось.
Но пес-то шевелился! Был мертвый, но шевелился – дергал лапами, головой, сотрясался всем туловищем, а глаза оставались неподвижными, стеклянными, и язык тряпкой свисал на сторону, и дыхания не было…
Он вспомнил, что про Юсуфа давненько уже шептали – хороший красноармеец, но человек потаенный, с чертовщинкой. Никто ничего не знал точно, но шепоток ходил – на благоразумном отдалении от комиссара, не одобрявшего мистику, поповщину и прочую отрыжку старого мира…
Потом все посторонние мысли вылетели из головы – на смену тупой безнадежности пришла яростная надежда, и он, лежа на боку, вжавшись в землю в неудобной позе, принялся лихорадочно черкать на листке. Вырвал листок из блокнота, привычно сложил вчетверо, сунул его в портдепешник [футляр РЅР° ошейнике служебной собаки, РєСѓРґР° вкладывались депеши] и надежно застегнул кнопку. Ненароком прикоснулся при этом к собачьей шее и передернулся от омерзения – это был уже не Гром, шевелящееся, но холодное, твердеющее, окостенелое нечто…
Овчарка поднялась на разъезжавшихся лапах, покачалась, утвердилась на четырех опорах – это выглядело так, словно чучело поднимали на невидимых распялках. И тут же рванулась прочь, в сторону заставы, будто кукла на веревочках, быстро, очень быстро…
Выстрелы загремели со всех сторон, и немало пуль угодило в цель – с противным деревянным стуком. Вася видел, как дергалось собачье тело, как на боках появлялись дыры, но Гром, не останавливаясь, ни разу не споткнувшись, уносился вдаль незнакомым, механическим аллюром. Со стороны басмачей послышались протяжные вопли, в которых, сразу чувствовалось, страха было гораздо больше, чем злости. Определенно кто-то у них громко поминал шайтана…
Характер перестрелки изменился. Она стала какой-то неуверенной, словно противник на ходу перестраивал тактику, выбирал, то ли ему кинуться в атаку, то ли отступать. Пограничники отстреливались, как могли.
Продолжалось это не особенно долго. А вскоре пришла помощь. Сначала басмачи перестали стрелять, потом, после громкой, отчетливой команды кинулись к лошадям. Со стороны заставы послышались выстрелы, пара пулеметных очередей, а там и полуэскадрон развернулся в ущелье во всей красе – с грохотом копыт, сверканьем клинков и лихим разбойным посвистом…
Басмачи бежали, не принимая боя. Этого следовало ожидать. По каким-то их суеверным заморочкам считалось, что убитый сабельным клинком джигит, будь он хоть трижды правоверным, в мусульманский рай уже не попадет, хоть ты тресни. Как самоубийца у православных.
Их спасли, в общем. Такое случается не только в кино – когда помощь налетает в самый последний момент с гиканьем и топотом, во весь конский мах.
А отделенный, свой парень, видавший виды, еще долго, колотя Васю с Юсуфом по спинам, повторял взахлеб:
– Ну, Вась, у тебя и пес был! Героический! Ты представляешь, добежал до ворот, до часового, весь продырявленный, и там только – хлоп замертво! Ух, пес! Героический! Жалко, спасу нет! Долг выполнил, а! Хоть ты памятник ставь!
Василий кивал, помалкивал. Говорить ничего не хотелось, да и кто бы поверил? Попозже, улучив момент, когда они остались одни, в отдалении от прочих, подошел Юсуф и задушевно попросил:
– Никому не рассказывай, пожалуйста. Очень прошу… К чему? Мне и так-то не следовало… Хорошо хоть старики не узнают…
Василий без раздумий кивнул:
– Будь благонадежен.
И он добросовестно молчал о случившемся почти полвека.
