Главное, что видно у меня из окна – крыши. Скатные, черепичные. С дымовыми трубами, со слуховыми окошками, с чердачными выходами, похожими на суфлерские будки. Раньше они были краснее, чем теперь – так буреют на воздухе старые ягоды. Или мне это кажется?
Фасады домов – желтые, сливочные, персиковые. С кирпичными цоколями, белеными подоконниками. Водосточные трубы тянутся от карнизов к тротуарам – длинные, суставчатые. Сверху у каждой трубы – воронка, а внизу колено. Когда я была крохой, любила, стоя возле стены, нагнуться и приблизить ухо к срезу – подслушивала, как шепчет над крышей ветер. Хотя подслушивать, конечно, нехорошо. Ну, да ветер на меня не обижался.
Я всю жизнь прожила тут. В этом городе, в верхнем этаже этого дома, в этой квартире. Сокрушаюсь, что никуда не выезжала? Не знаю. Света не посмотрела, но наш город – чем других хуже? А уж здесь-то я всякую улочку обошла, каждый закуток знаю. Это теперь я четырех стен не покидаю, через створку наружу выглядываю. А в былые времена – кто ж меня удержать на месте мог? Ленту в волосы, передник на грудь. Чулки натяну полосатые – и по улице башмаками: трак-трак-трак! Шуму от меня было!
В зеркала любила смотреться – это да. Всем себе нравилась – хорошо одета, добротно обута. Одна беда – рыжая. И веснушки. А если подумать – беда ли?
Мальчишки меня дразнили. С рыжими, говорили, черти дружат. И носу моему конопатому проходу не давали. Почем, спрашивали, просо? Берегись, кричали, воробьи летят!
Ну, волосы рыжие меня не печалили. А веснушки – врать не стану! – извести мечтала. Муку на щеки сыпала. Каких только рецептов мне подружки не подсказывали! Теперь думаю, что хихикали они у меня за спиной. А тогда верила! Молоком умывалась. Лопухом кожу терла. Чего ни пробовала – лишь в известь физиономией не лезла.
Дуреха, что и говорить. Счастья своего никто не ведает. И я не ведала.
А ведь за веснушки эти Янис меня и приметил.
Я-то думала, что он для потехи. Уставится на меня и смотрит, смотрит.
Спрошу его: в чем дело, Янис?
А он: веснушками любуюсь.
Замахнусь на него, нахмурюсь, еще и язык покажу.
А он улыбается. И глаза голубые, а в них – рыжие крапины, будто отражение.
Не знала, чего и думать.
В кафе меня приглашал. У стульев спинки гнутые, пустые, с завитками, скатерти на столах крахмальные, в красную клетку. И прилавок со стеклянной витриной пузатой, а в витрине – пирожные. Янис мне рогалики покупал марципановые – обливные, белые, с золотистой обсыпкой. На тебя, говорил, похожи: видишь – конопатые и улыбаются? Вот еще! – я ему в ответ. С рогаликом кривым меня сравнил… А он смеялся.
Ох, а в платье белом, да с рыжей головой я смотрелась – точно свеча пылающая. Это мне после венчания рассказывали. А Янис рядом – худой, в черном костюме – ну, как есть фитилек.
Так и прожили вместе – фитилек и пламечко… Недолго.
Пылала-то я, а сгорел – фитилек. Хворь его спалила. Быстро, дотла.
Горевала я, плакала. Глаза красные, волосы рыжие. Только не такие рыжие, как прежде, а – словно бледная плесень в них завелась. Седина ранняя.
Ну, врать не хочу – жизнь моя на том не прекратилась. Тяжело было, это правда. Особенно сначала. А потом – чем дальше, тем легче. Год за годом сбрасывала груз понемногу. До того полегчало – вовсе невесомой стала.
И улыбаюсь порой – отчего ж не улыбнуться?
В зеркало только не смотрюсь. Что бы я там могла увидеть?
Вся моя рыжесть давным-давно выцвела, волосы – что паутина не смахнутая, лицо – вовсе на нет сошло.
Маюсь, брожу в одиночестве из угла в угол.
Ничего мне не жаль, на жизнь прошедшую не обижена. Лишь по веснушкам скучаю.
А как становится невмоготу – стыдно сказать, проказничаю. Удивительную вещь сейчас придумали, назвали чудно – фло-мас-те-ры. Когда никто не видит, тяну из коробки один – апельсинового цвета. С трудом, но поднимаю его, несу к лицу – это ведь не то, что прежде, когда в руках все так и плясало. Сила теперь быстро расходуется – не так-то ее и много осталось. Странно, что у меня вообще это получается.
Что меня здесь под крышей держит, не отпускает? Не знаю. Может, привычка. А, может, там, в небесах, про меня кто-то запамятовал. Не зовет, не спохватывается: с чего бы я на полпути застряла? Зато, видать, и вправду – с рыжими черт дружит. Как бы иначе у меня это вышло? – пустота пустотой, а в ней рыжие точки висят: веснушки мои нарисованные.
А тех, кто нынче в бывшей моей квартире живет, я не беспокою. Посудой не звеню, дверями не хлопаю. Всего-то и забот у них – в коробке с фло-мас-те-ра-ми один быстрее других пересыхает. Оранжевый.
