Позапрошлой ночью мне привиделся удивительный сон. Снилось, будто я
сижу, задумавшись, на ступеньках крыльца в каком-то незнакомом городе. Время
позднее - полночь или час ночи. Воздух свеж и напоен ароматами. Не слышно ни
человеческого голоса, ни шагов запоздалого прохожего. Ни один звук не
нарушает мертвую тишину, разве что глухо пролает собака и эхом ей отзовется
другая.
Вдруг с улицы донеслись какие-то резкие, щелкающие звуки; я подумал,
что это трещат кастаньеты и сейчас пропоют серенаду. Но через мгновение
показался длинный скелет в рваном заплесневелом саване; лохмотья, едва
прикрывавшие грудь, раздувались от ветра. Скелет величаво прошествовал мимо
меня и растворился в сером мраке звездной ночи. Он нес на плече гроб,
изъеденный червями, и какой-то узелок в руке. Я понял, откуда исходили
странные звуки - при ходьбе трещали суставы скелета, костяшки локтей стучали
о ребра. Невероятно!
Не успел я собраться с мыслями и логически рассудить, что означает сие
предзнаменование, как снова услышал знакомое пощелкивание - приближался
другой скелет. Он нес на плече развалившийся гроб, а доски изголовья и
основания - под мышкой.
Мне очень хотелось окликнуть мертвеца, заглянуть под капюшон савана, но
вдруг он сам, проходя мимо, повернул ко мне голову с пустыми глазницами и
осклабился. Нет, пусть идет своей дорогой, решил я.
Только он скрылся, снова раздался треск и из полумрака возник новый
скелет. Он сгибался под тяжестью надгробной плиты и волочил за собой на
веревке трухлявый гроб. У крыльца скелет остановился, с минуту таращился на
меня, потом попросил:
- Будьте добры, подсобите человеку!
Я помог ему спустить плиту на землю и тем временем прочитал надпись.
Звали его Джон Бакстер Компенхерст, скончался он в мае 1839 года. Мертвец
устало присел возле меня, провел костлявой рукой по лобной кости. Я
рассудил, что делал он это по старой привычке, ибо не видно было, чтоб на
черепе у него проступал пот.
- Плохи мои дела, плохи, - сказал он, печально подпершись рукой,
кутаясь в остатки савана. Потом закинул левую ногу на колено правой и
рассеянно поскреб кость лодыжки ржавым гвоздем, вытащенным из гроба.
- Что плохо, приятель?
- Все из рук вон плохо. Лучше б мне вовсе не помирать.
- Вы меня удивляете. Странно слышать такие слова. Что случилось? В чем
дело?
- В чем дело! Гляньте-ка на мой саван - одни лохмотья остались! А
плита? Вся истерлась. На эту рухлядь - гроб - и смотреть стыдно. Все
имущество разрушается прямо на глазах, а вы, черт побери, спрашиваете, в чем
дело.
- Успокойтесь, успокойтесь, - сказал я. - Все это, конечно, очень
печально, но мне и в голову не приходило, что в вашем положении волнуются
из-за таких пустяков.
- Извините, дорогой сэр, меня это волнует. Моя гордость уязвлена, мой
покой нарушен, точнее - его больше нет. Если позволите, я внесу ясность в
это дело, - молвил бедный скелет.
Он откинул капюшон, будто готовясь к выступлению, и невольно принял
важную и бодрую осанку, не соответствующую его нынешнему мрачному положению
и уж никак не гармонирующую с его скорбным настроением.
- Продолжайте, - сказал я.
- Я обретаюсь на старом кладбище в двух кварталах отсюда по этой же
улице... Ну вот, так я и знал, что этот проклятый хрящ отвалится! Друг мой,
привяжите ребро снизу к позвоночнику. Надеюсь, у вас найдется веревочка?
Серебряная проволочка, конечно, глядится приятнее и носится дольше, если ее
чистишь. Подумать только, прямо на ходу распадаюсь, а все из-за
бесчувственных потомков!
Бедный скелет заскрежетал зубами, и меня кинуло в дрожь: отсутствие
десен усиливало жуткий эффект.
- Так вот, я уже тридцать лет обретаюсь на этом старом кладбище, и,
доложу вам, все изменилось с тех пор, как мое бренное тело впервые обрело
покой, с тех пор, как я удобно устроился в гробу, потянулся, готовясь к
долгому сну, и с восхитительным чувством умиротворения подумал: с заботами,
огорчениями, тревогами и страхами покончено, покончено навсегда;
ублаготворенный, я прислушивался к стуку - от первой горсти земли, брошенной
на гроб, до легкого похлопывания лопаты могильщика по крыше моего нового
дома. Как это было чудесно! О, я от души желал бы вам испытать это чувство
сегодня же!
Костлявая рука с треском хлопнула меня по спине, и я моментально
очнулся от раздумий.
- Да, сэр, тридцать лет назад я упокоился здесь и был счастлив. Тогда
кладбище располагалось за чертой города в великолепном старом лесу; там
росли фиалки, ласковые ветерки перешептывались с листвой деревьев, прыгали
веселые белки, ползали ящерицы, а птицы наполняли безмятежный покой музыкой.
Ах, это неземное блаженство стоило десятилетий человеческой жизни! Все было
волшебно и упоительно. У меня было прекрасное общество. Все мертвецы,
поселившиеся по соседству, принадлежали к лучшим семействам города. Потомки
были о нас очень высокого мнения. Они поддерживали могилы в безукоризненном
состоянии, вовремя чинили кладбищенский забор, следили за тем, чтобы
памятники не кренились, очищали от ржавчины ограды, подстригали розы и
декоративный кустарник, предохраняли его от вредителей, посыпали гравием
дорожки.
Все это в прошлом. Потомки позабывали о нас. Мой внук живет в роскошном
доме, построенном на деньги, добытые вот этими мозолистыми руками, а я сплю
в заброшенной могиле, и паразиты гложут мой саван, да еще устраивают в нем
свои гнезда. Я и мои друзья заложили основы процветания этого города, а
спесивые потомки бросили нас догнивать на кладбище, которое клянут люди,
живущие по соседству, над которым глумятся приезжие. Вот она разница между
былыми временами и нынешними. Все могилы осели, надгробья сгнили или
разрушились, ограды накренились, поломались, отдельные прутья торчат,
памятники наклонились, будто от усталости. Порядка и в помине нет - ни роз,
ни кустарника, ни посыпанных гравием дорожек. Даже облупившийся старый
забор, якобы оберегавший от приблудного скота и равнодушных прохожих,
топчущих могилы, совсем покосился и нависает над тротуаром, выставляя
напоказ унылый вечный покой. И даже друг лес не может скрыть нашу нищету,
потому что город простер зловещую руку и затащил его в свою черту; от
прежнего лесного рая осталась лишь кучка жалких деревьев, безмерно
утомленных городской жизнью. Они стоят, упершись корнями в наши гробы,
вглядываясь в туманную даль, и мечтают туда перебраться.
Теперь вы понимаете, каково нам. В то время как потомки роскошествуют
на наши деньги в городе, окружившем кладбище со всех сторон, мы вынуждены
напрягать все силы, чтобы не рассыпаться на части. Господи, да на этом
кладбище нет ни одной могилы, которая не протекала бы, - ни одной. Каждую
ночь в дождь мы выбираемся наружу и рассаживаемся по деревьям, а порой
посреди ночи разбудит ледяная вода, ручейком стекающая по затылку. Тут уж,
доложу вам, такое начинается! Вспучиваются старые могилы, валятся памятники,
опрометью мчатся к деревьям скелеты. Доведись вам пройти мимо кладбища такой
ночкой, вы б увидели пятнадцать скелетов на одном суку; ветер гуляет меж
ребер, играет костями, как погремушкой. Сколько раз, просидев на суку
три-четыре нескончаемых часа, мы слезали с дерева промокшие, окоченевшие,
продрогшие до мозга костей и одалживали друг другу черепа, чтоб вычерпать
воду из могилы. Вот я откину голову назад, а вы загляните мне в рот. Видите
- череп сверху наполовину заполнен присохшим песком. Порой чувствуешь себя
так глупо от ощущения тяжести в голове.
Да, сэр, побывай вы здесь перед рассветом, вы бы застали нас за
вычерпыванием воды из могил и развешиванием саванов на заборе. Как-то под
утро у меня стянули мой элегантный саван. Я думаю, это дело рук некоего
Смита - плебея из того уголка, где хоронят простонародье. Когда он здесь
появился, на нем кроме ковбойки ничего не было, а на последнем рауте,
состоявшемся на новом кладбище, он был самый нарядный покойник из всей
компании. И что примечательно, только он меня заметил, его как ветром сдуло,
а одна пожилая дама тут же хватилась, что у нее пропал гроб. Она обычно
всюду таскала его за собой: боялась схватить простуду и получить осложнение
от холода - спазматический ревматизм, он-то и свел ее в могилу. Я говорю о
Хотчкисс, Анне Матильде Хотчкисс, может, вы ее знаете? Высокая, довольно
сутулая дама, в верхней челюсти остались два передних зуба, а нижняя совсем
отвалилась, так теперь прикручена проволокой. Над левым ухом - длинная прядь
волос цвета ржавчины, а над правым - покороче. Слева не хватает ребра, а в
предплечье - одной кости: потеряла в драке. Бывало, ходила развалистой
походкой, подбоченясь, задрав нос. Такая была легкая, непринужденная, а
теперь вот лежит развалиной, как битая чаша.
- Боже сохрани! - невольно вырвалось у меня.
Вопрос в столь неожиданной форме застиг меня врасплох. Пытаясь
загладить свою бестактность, я поспешно произнес:
- У меня и в мыслях не было непочтительно отозваться о вашей подруге,
но я не имел чести знать Анну Матильду Хотчкисс. Кстати, вот вы говорите,
что вас обокрали. Это, конечно, возмутительно, но если судить по
сохранившимся фрагментам вашего наряда, этот саван был дорогой штукой в свое
время. Как же...
Жуткий оскал на полуистлевшем черепе с остатками ссохшейся кожи,
означавший хитрую многозначительную улыбку, что красноречивее слов,
подсказал: когда Джон Бакстер Компенхерст приобрел свой наряд, покойник с
соседнего кладбища его лишился. Это подтверждало мою догадку, но я попросил
гостя отныне объясняться только словами, ибо мне трудно что-нибудь понять по
выражению его лица, ведь его самой выразительной гримасе - увы! - недостает
живого огня. Улыбки же вообще неуместны.
- Так вот, мой друг, - продолжал свой рассказ бедный покойник, - я вам
сообщаю только факты. Два самых старых кладбища - мое и то, что подальше,
умышленно заброшены нашими потомками. Они не пригодны для обитания. Мало
того, что здесь развиваются костные болезни - а это немаловажный фактор в
сырое время года, - здесь пропадает имущество. Мы вынуждены либо покинуть
это место, либо лишиться последней собственности. Хотите верьте, хотите нет,
ни у одного из моих знакомых не осталось целого гроба, это чистая правда. Я
уж не говорю о простонародье, которое тащится сюда в жалких сосновых ящиках
на фургонах, - нет, сэр, я говорю о модных гробах с серебряными ручками,
плывущих под балдахином на катафалках. Их владельцам отводятся лучшие места
на кладбище, я говорю о таких семействах, как Джарвисы, Бледсосы, Берлингсы.
Все они на грани полного разорения. Были когда-то самыми богатыми в нашей
общине, а теперь - нищие. Один из Бледсосов променял свой фамильный монумент
на кучку свежих стружек под голову. Тут уж и слова бессильны, ибо ничем так
не дорожит и не гордится покойник, как своим памятником. Покойники обожают
читать надписи на памятниках и эпитафии. Через какое-то время они уже
принимают все слова за чистую монету и, что ни ночь, рассаживаются на
оградах, чтоб насладиться лицезрением этих слов. Эпитафия стоит недорого, а
сколько удовольствия она доставляет покойнику, особенно если ему, бедняге,
не везло при жизни! Эпитафии надо заказывать чаще.
Я не жалуюсь, но, между нами, мои потомки поступили подло: только и
удостоили, что этой старой плиты, да и то без единого хвалебного слова.
Раньше на ней было высечено: "Удалился на заслуженный покой". Сначала я
гордился этой надписью. Потом, смотрю, подойдет к могиле какой-нибудь
приятель-покойник, упрется подбородком в ограду и серьезно читает, что на
плите высечено, а как дойдет до этих слов, захихикает и ретируется с
довольным видом. Тогда, чтоб избавиться от этих дураков, я взял да и стер
надпись.
Как я уже говорил, покойники кичатся своими памятниками. Вон идут
Джарвисы и тащат свой семейный монумент. А Смитерс свой уже уволок - нанял в
помощь каких-то призраков. Привет, Хиггинс, прощай, старый друг! Это Мередит
Хиггинс, скончался в сорок четвертом, нашего круга покойник, из приличной
старой семьи, прадедушка - индеец. Мы с ним вообще-то приятели, но он,
видимо, не расслышал моего приветствия, потому и не ответил. Жаль, мне
хотелось представить его вам. Уверен, вы бы пришли от него в восторг.
Хиггинс - самый старый скелет на всем кладбище, ходячая руина, но сколько в
нем веселья! Засмеется, будто камешки друг о дружку трутся, голос скрипучий,
резкий, словно ногтем по стеклу провели, - умора! Эй, Джонс! Это - Колумб
Джонс, его родственники за один саван четыре сотни выложили, а все похороны,
включая памятник, обошлись им в две тысячи семьсот долларов. Было это весной
двадцать шестого. Немыслимая роскошь по тем временам! Покойники приходили
издалека, чтоб взглянуть на такое богатство. Мой сосед все это очень хорошо
помнит. А вон там видите скелет с изголовьем гроба под мышкой? У него кости
на ноге не хватает. Ну, вон тот, что гол как сокол? Это Барстоу Дэлхаузи, он
был здесь самый богатый покойник после Колумба Джонса.
Мы все уходим. Такого отношения потомков терпеть нельзя. Открывают
новое кладбище, а наше предали полному забвению. Мостят улицы, а до нас им и
дела нет. Гляньте на мой гроб. В свое время он мог украсить любую гостиную в
городе. Я вам его подарю, если хотите, починка мне не по карману. А вы
поставите новые доски в днище, смените одну-две на крышке, прибьете новый
ободок слева - и будете жить ничуть не хуже любого другого. И не
благодарите, не стоит благодарности, вы были так добры ко мне, что я
последнее готов отдать, лишь бы вы не подумали, что я не ценю хорошего
отношения. А саван? Он по-своему очень мил, и, если хотите... Нет? Ну, как
знаете, я из добрых побуждений, хотел сделать вам приятное. До свидания,
друг, мне пора в путь. Может, он будет долгим, этот путь, не знаю. Одно знаю
наверняка: я переселяюсь. Я никогда не обрету покоя на этом старом
заброшенном кладбище. Буду странствовать, пока не подыщу себе приличное
жилье, даже если придется топать до самого Нью-Джерси. Мои приятели тоже
уходят отсюда. На тайном собрании вчера ночью было решено переселиться, и к
восходу солнца тут ни одной косточки не останется.
Может, такие кладбища и устраивают моих ныне здравствующих друзей, но
они не устраивают незабвенных, и я имею честь заявить об этом, выражая общее
мнение. А сомневаетесь в правоте моих слов, поглядите, какой разгром учинили
покойники перед уходом. Так бурно негодовали, что едва не взбунтовались.
Привет! Это идут Бледсосы. Будьте добры, помогите мне поднять плиту, я,
пожалуй, присоединюсь к их компании. Весьма респектабельное старое семейство
эти Бледсосы. Сюда прибывали только на катафалках - шестерка лошадей с
плюмажами, все по высшему разряду. Это было пятьдесят лет назад, когда я еще
ходил по улицам при свете дня. До свидания, друг!
Взвалив на плечо надгробную плиту, мой знакомый примкнул к ужасной
процессии и поволок за собой полуразвалившийся гроб, который предлагал мне
от всей души и от которого я решительно отказался.
Часа два мимо меня, треща костями, тащились несчастные скелеты со своим
похоронным скарбом, и сердце мое разрывалось от жалости. Два молодых, хорошо
сохранившихся покойника спрашивали расписание ночных поездов; другим этот
способ передвижения был, очевидно, незнаком, и они интересовались, как
пройти в тот или иной город. Некоторых городов уже не было - одни исчезли с
карт и с лица земли лет тридцать тому назад, другие существовали только на
картах - особых, составленных агентствами по продаже земельных участков.
Покойники интересовались состоянием кладбищ в других городах, отношением их
жителей к памяти усопших.
Вся эта история захватила меня, пробудив горячее сочувствие к бездомным
покойникам. Не ведая, что это лишь сон, я поделился с одним из странствующих
скелетов идеей описать их необычный и очень печальный исход. Выразил
опасение, что мне не удастся воссоздать истинную картину, ведь у людей
сложится впечатление, что я легкомысленно подошел к столь серьезной теме и
проявил неуважение к памяти мертвых, вызвав шок у их здравствующих друзей.
Но вежливый, полный чувства собственного достоинства скелет наклонился ко
мне и сказал:
- Пусть это вас не беспокоит. Если общество терпит кладбища вроде тех,
что мы покидаем, оно может вытерпеть все, что скажут о забытых покойниках,
лежащих там.
Прокричал петух, и таинственная процессия исчезла, не оставив ни
лоскутка, ни кости. Я проснулся и обнаружил, что лежу поперек кровати и
голова моя сильно свесилась вниз - в таком положении снятся не поэтические
сны, а сны с моралью.
