Перетаптываясь с ноги на ногу, Ева дрожала от холода. Ее пухлые губки приобрели нездоровый голубой оттенок. Я снял грязный пиджак, и, опустившись на колени, широким объятием укутал ее, приговаривая: «Все будет хорошо». Глаза цвета индиго. Из бездны зрачков на меня смотрел животный страх.
Тонкая шапка снега скрывала волос пшеничное поле. Я погладил Еву по голове и поцеловал в лоб. Справа от меня, изможденный дорогой, кряхтел пожилой человек. Он вцепился в рукав стоящей рядом молодой женщины. Я знал обоих. Стариком был Симон, владелец хлебопекарни, в которой я покупал багеты. По пути сюда он тяжело заболел. Холод, недоедание и бессонница сделали свое дело: вероятно у него туберкулез. Дочь Симона Кларисса, как могла, поддерживала старика, не давая ему упасть. Он лихорадочно кашлял и тяжело вздыхал.
К нам подошел офицер в окружении двух автоматчиков. Я встал и прижал шестилетнюю Еву к себе, не отводя глаз от непрошеного гостя. Сердце забилось чаще.
Не переставал падать снег. Время как-будто остановилось. Офицер осмотрел взглядом шеренгу, в которой помимо меня, Евы и Симона с дочерью находилось, по меньшей мере, человек сто. Нас построили на перроне сразу после прибытия поезда.
Раздался звук падающего тела. Это был Симон. Все внимание было сосредоточено на том, как он корчился, распластавшись по холодному асфальту. Кларисса хотела помочь старику встать, но солдат жестом заставил ее отойти.
Уверенной походкой офицер подошел к бьющемуся в агонии Симону. Небрежного маха руки оказалось достаточно, дабы солдат понял, что от него хотят. Я крепко обнял Еву, желая скрыть весь тот ужас, свидетелем которого мне поневоле придется стать.
Кларисса кричала, но ее попытки быть услышанной оказались тщетны. Симон хрипел, в то время как раздался щелчок затвора. Гладкий ствол автомата вмиг обрушил град свинца, со свистом выплевывая пули. Умирать легко. Я не в первый раз в этом убеждаюсь.
Через минут двадцать, нас в сопровождении автоматчиков вели по широкому коридору, ведущему в неизвестно куда. Под ногами кафельный пол. По обе стороны обшарпанные стены. Вконец замерзший на станции, тут я испытал некоторое облегчение. В здании было тепло. Скоро Ева скинула с себя мой испачканный пиджак и стала дергать за руку, чтоб я забрал его. Подняв жакет с пола, я поймал себя на мысли, что действительно становилось жарко. Это меня сильно обеспокоило. С каждой минутой перспектива сгореть в печи заживо, поглощала все большее пространство моего мозга.
Нас остановили перед огромной дверью. Она больше напоминала ворота в стойло. За ней оказалась общая душевая.
- Женщины и дети налево. Мужчины и старики направо. Вы слишком грязные, вам необходимо помыться, – откровенно без эмоций произнес старший по званию. Запустив всей толпой, дверь с шумом закрыли.
- Я присмотрю за ней, Освальд, – Кларисса взяла Еву за руку
В ее лице я видел не горе. Скорее смятение.
Сняв пропахшую потом и сыростью рубашку, потертые штаны, я то и дело сталкиваясь с дряхлыми телами стариков, соприкасаясь с худыми юношами, нашел-таки свободное место. Я запрокинул голову.
- Воды-то нет! – послышалось сзади
Я прокрутил кран в обе стороны и убедился в правоте незнакомца. Мельком осмотрев потолок, я сильно смутился: он был обит железными листами.
Вдруг послышалось шипение. Кто-то заметил, что из нескольких дыр в полу, расставленных по периметру душевой и предназначенных для слива воды струится белесоватый дым.
Ближайшие к отверстиям люди стали задыхаться. Кашель стал аккомпанементом к всеобщей панике. Ощущая жжение в глазах, я ринулся сквозь толпу, намереваясь отыскать Еву и Клариссу.
Многих лихорадило. Некоторые обезумевшие стали стучать по закрытой двери, но безрезультатно.
Першение в горле ни на минуту не прекращалось. Газ проникал в нос, заполнял легкие и отравляя их, буквально прожигал изнутри.
Люди стремились убраться как можно подальше от этих отверстий. Но бежать было не куда. На моих глазах, мужчины с покрасневшими от дыма глазами, затоптали бедного маленького мальчика, рьяно звавшего свою маму.
Мне становилось все хуже.
- Папа! Папа! – в какофонии криков я распознал голос Евы. Голая, она была на руках у Клариссы. Белок глаз моей дочурки был покрыт паутинкой красных нитей.
Народ метался из стороны в сторону, напоминая броуновское движение частиц. Люди падали один за другим. Сначала дети, их либо затаптывали либо они задыхались от непосредственной близости к источнику ядовитого газа.
Мужчины яростно дрались, отталкивая друг друга. Все стремились наверх, к отдушинам на потолке, наивно веруя в то, что через них поступает чистый воздух. Выжившие забирались на трупы павших и проламывали своими тяжелыми ногами хрупкие детские черепа. Их ступни вязли в упругих животах, скончавшихся молодых девиц, наверняка имевших в прошлом популярность у противоположного пола.
Старики, издавая истошные крики валились очередным слоем. Их растянутая кожа послужила обивкой для матраца из плоти и крови.
Я с Евой на руках, бежал наверх, будто по лестнице, чьи ступени волшебным образом возникают перед самым твоим носом. Кларисса безнадежно отстала от нас.
Я как мог расталкивал людей, не позволяя свалить себя с ног. Одновременно с этим, я закрыл правой рукой лицо дочки, чтоб она не дышала этой дрянью. Но и мои силы были небезграничны.
Нас становилось все меньше. Ева была единственным выжившим ребенком. Я слышал, как бешено колотится ее сердечко, маленький комочек мышц, как слезы скользят по щекам, как она плачет и своими всхлипами внушает мне отчаяние.
Я тянулся рукой к потолку, но вскоре она превратилась в размытый силуэт чего-то бледного и постепенно растворилась в сужающемся кольце черной бездны.
- Папочка… – это было последнее, что я услышал
