v Вряд ли когда-нибудь удастся точно и окончательно установить, что
именно произошло между Эдвардом Беллингемом и Уильямом Монкхаузом Ли и что
так ужаснуло Аберкромба Смита. Правда, мы располагаем подробным и ясным
рассказом самого Смита, и кое-что подтверждается свидетельствами слуги
Томаса Стайлса и преподобного Пламптри Питерсона, члена совета Старейшего
колледжа, а также других лиц, которым случайно довелось увидеть тот или
иной эпизод из цепи этих невероятных происшествий Главным образом, однако,
надо полагаться на рассказ Смита, и большинство, несомненно, решит, что
скорее уж в рассудке одного человека, пусть внешне и вполне здорового,
могут происходить странные процессы и явления, чем допустит мысль, будто
нечто совершение выходящее за границы естественного могло иметь место в
столь прославленном средоточии учености и просвещения, как Оксфордский
университет. Но если вспомнить о том, как тесны и прихотливы эти границы
естественного, о том, что, несмотря на все светильники на^ки, определить
их можно лишь приблизительно и что во тьме, вплотную подступающей к этим
границам, скрываются страшные неограниченные возможности, то остается
признать, что лишь очень бесстрашный, уверенный в себе человек возьмет на
себя смелость отрицать вероятность тех неведомых, окольных троп, по
которым способен бродить человеческий дух.
В Оксфорде, в одном крыле колледжа, который мы условимся называть
Старейшим, есть очень древняя угловая башня. Под бременем лет массивная
арка над входной дверью заметно осела, а серые, покрытые пятнами
лишайников каменные глыбы, густо оплетены и связаны между собой ветвями
плюща - будто мать-природа решила укрепить камни на случай ветра и
непогоды. За дверью начинается каменная винтовая лестница. На нее выходят
две площадки, а третья завершает; ее ступени истерты и выщерблены ногами
бесчисленных поколений искателей знаний. Жизнь, как вода, текла по ней
вниз и, подобно воде, оставляла на своем пути эти впадины. От облаченных в
длинные мантии, педантичных школяров времен Плантагенетов до молодых повес
позднейших эпох - какой полнокровной, какой сильной была эта молодая струя
английской жизни! И что же осталось от всех этих надежд, стремлений,
пламенных желаний? Лишь кое-где на могильных плитах старого кладбища
стершаяся надпись да еще, быть может, горстка праха в полусгнившем гробу.
Но цела безмолвная лестница и мрачная старая стена, на которой еще можно
различить переплетающиеся линии многочисленных геральдических эмблем -
будто легли на стену гротескные тени давно минувших дней.
В мае 1884 года в башне жили три молодых человека. Каждый занимал две
комнаты - спальню и гостиную, - выходившие на площадки старой лестницы В
одной из комнат полуподвального этажа хранился уголь, а в другой жил слуга
Томас Стайлс, в обязанности которого входило прислуживать трем верхним
жильцам. Слева и справа располагались аудитории и кабинеты профессоров,
так что обитатели старой башни могли рассчитывать на известное уединение,
и потому помещения в башне очень ценились наиболее усердными из
старшекурсников. Такими и были все трое: Аберкромб Смит жил на самом
верху, Эдвард Беллингем - под ним, а Уильям Монкхауз Ли - внизу.
Как-то в десять часов, в светлый весенний вечер, Аберкромб Смит сидел
в кресле, положив на решетку камина ноги и покуривая трубку. По другую
сторону камина в таком же кресле и столь же удобно расположился старый
школьный товарищ Смита Джефро Хасти. Вечер молодые люди провели на реке и
потому были в спортивных костюмах, но и, помимо этого, стоило взглянуть на
их живые, энергичные лица, как становилось ясно, - оба много бывают на
воздухе, их влечет и занимает все, что по плечу людям отважным и сильным.
Хасти и в самом деле был загребным в команде своего колледжа, а Смит был
гребцом еще более сильным, но тень приближающихся экзаменов уже легла на
него, и сейчас он усердно занимался, уделяя спорту лишь несколько часов в
неделю, необходимых для здоровья. Груды книг по медицине, разбросанные по
столу кости, муляжи и анатомические таблицы объясняли, что именно и в
каком объеме изучал Смит, а висевшие над каминной полкой учебные рапиры и
боксерские перчатки намекали на способ, посредством которого Смит с
помощью Хасти мог наиболее эффективно, тут же, на месте, заниматься
спортом. Они были большими друзьями, настолько большими, что теперь
сидели, погрузившись в то блаженное молчание, которое знаменует вершину
истинной дружбы.
- Налей себе виски, - сказал, наконец, попыхивая трубкой, Аберкромб
Смит. - Шотландское в графине, а в бутыли - ирландское.
- Нет, благодарю. Я участвую в гонках. А когда тренируюсь, не пью. А
ты?
- День и ночь занимаюсь. Пожалуй, обойдемся без виски.
Хасти кивнул, и оба умиротворенно умолкли.
- Кстати, Смит, - заговорил вскоре Хасти, - ты уже познакомился со
своими соседями?
- При встрече киваем друг другу. И только.
- Хм. По-моему, лучше этим и ограничиться. Мне кое-что известно про
них обоих. Не много, но и этого довольно. На твоем месте я бы не стал с
ними близко сходиться. Правда, о Монкхаузе Ли ничего дурного сказать
нельзя.
- Ты имеешь в виду худого?
- Именно. Он вполне джентльмен и человек порядочный. Но,
познакомившись с ним, ты неизбежно познакомишься и с Беллингемом.
- Ты имеешь в виду толстяка?
- Да, его. А с таким субъектом я бы не стал знакомиться.
Аберкромб Смит удивленно поднял брови и посмотрел на друга.
- А что такое? - спросил он. - Пьет? Картежник? Наглец? Ты обычно не
слишком придирчив.
- Сразу видно, что ты с ним незнаком, не то бы не спрашивал. Есть в
нем что-то гнусное, змеиное. Я его не выношу. По-моему, он предается
тайным порокам - зловещий человек. Хотя совсем не глуп. Говорят, в своей
области он не имеет равных - такого знатока еще не бывало в колледже.
- Медицина или классическая филология?
- Восточные языки. Тут он сущий дьявол. Чиллингворт как-то встретил
его на Ниле, у вторых порогов, Беллингем болтал с арабами так, словно
родился среди них и вырос. С коптами он говорил по-коптски, с евреями -
по-древнееврейски, с бедуинами - по-арабски, и они были готовы целовать
край его плаща. Там еще не перевелись старики отшельники - сидят себе на
скалах и терпеть не могут чужеземцев. Но, едва завидев Беллингема - он и
двух слов сказать не успел, - они сразу же начинали ползать на брюхе.
Чиллингворт говорит, что он в жизни не наблюдал ничего подобного. А
Беллингем принимал все как должное, важно расхаживал среди этих бедняг и
поучал их. Не дурно для студента нашего колледжа, а?
- А почему ты сказал, что нельзя познакомиться с Ли без того, чтобы
не познакомиться с Беллингемом?
- Беллингем помолвлен с его сестрой Эвелиной. Прелестная девушка,
Смит! Я хорошо знаю всю их семью. Тошно видеть рядом с ней это чудовище.
Они всегда напоминают мне жабу и голубку.
Аберкромб Смит ухмыльнулся и выколотил трубку об решетку камина.
- Вот ты, старина, и выдал себя с головой. Какой ты жуткий ревнивец!
Право же, только поэтому ты на него и злишься.
- Верно. Я знал ее еще ребенком, и мне горько видеть, как она рискует
своим счастьем. А она рискует. Выглядит он мерзостно. И характер у него
мерзкий, злобный. Помнишь его историю с Лонгом Нортоном?
- Нет. Ты все забываешь, что я тут человек новый
- Да-да, верно, это ведь случилось прошлой зимой. Ну так вот, знаешь
тропу вдоль речки? Шли как-то по ней несколько студентов, Беллингем
впереди всех, а навстречу им - старуха, рыночная торговка. Лил дождь, а
тебе известно, во что превращаются там поля после ливня. Тропа шла между
речкой и громадной лужей, почти с реку шириной. И эта свинья, продолжая
идти посреди тропинки, столкнул старушку в грязь. Представляешь, во что
превратилась она сама и весь ее товар? Такая это была мерзость, и Лонг
Нортон, человек на редкость кроткий, откровенно высказал ему свое мнение
Слово за слово, а кончилось тем, что Нортон ударил Беллингема тростью.
Скандал вышел грандиозный, и теперь прямо смех берет, когда видишь, какие
кровожадные взгляды бросает Беллингем на Нортона при встрече. Черт побери,
Смит, уже почти одиннадцать!
- Не спеши. Выкури еще трубку
- Не могу. Я ведь тренируюсь. Мне бы давно надо спать, а я сижу тут у
тебя и болтаю. Если можно, я позаимствую твой череп. Мой взял на месяц
Уильямс. Я црихвачу и твои ушные кости, если они тебе на самом деле не
нужны. Премного благодарен. Сумка мне не понадобится, прекрасно донесу все
в руках. Спокойной ночи, сын мой, да не забывай, что я тебе сказал про
соседа.
Когда Хасти, прихватив свою анатомическою добычу, сбежал по винтовой
лестнице, Аберкромб Смит швырнул трубку в корзину для бумаг и, придвинув
стул поближе к лампе, погрузился в толстый зеленый том, украшенный
огромными цветными схемами таинственного царства наших внутренностей,
которым каждый из нас тщетно пытается править. Хоть и новичок в Оксфорде,
наш студент не был новичком в медицине - он уже четыре года занимался в
Глазго и Берлине, и предстоящий экзамен обещал ему диплом врача.
Решительный рот, большой лоб, немного грубоватые черты лица говорили
о том, что если владелец их и не наделен блестящими способностями, то его
упорство, терпение и выносливость, возможно, позволят ему затмить таланты
куда более яркие. Того, кто сумел поставить себя среди шотландцев и
немцев, затереть не так-то просто. Смит хорошо зарекомендовал себя в
Глазго и Берлине и решил упорным трудом создать себе такую же репутацию в
Оксфорде.
Он читал почти час, и стрелки часов, громко тикавших на столике в
углу, уже почти сошлись на двенадцати, когда до слуха Смита внезапно
донесся резкий, пронзительный звук, словно кто-то в величайшем волнении,
задохнувшись, со свистом втянул в себя воздух. Смит отложил книгу и
прислушался. По сторонам и над ним никого не было, а значит, помешавший
ему звук мог раздаться только у нижнего соседа - у того самого, о котором
так нелестно отзывался Хасти. Для Смита этот сосед был всего лишь
обрюзгшим, молчаливым человеком с бледным лицом; правда, очень усердным:
когда сам он уже гасил лампу, от лампы соседа продолжал падать из окма
старой башни золотистый луч света. Эта общность поздних занятий походила
на какую-то безмолвную связь. И глубокой ночью, когда уже близился
рассвет, Смиту было отрадно сознавать, что где-то рядом кто-то столь же
мало дорожит сном, как и он. И даже сейчас, обратившись мыслями к соседу,
Смит испытывал к нему добрые чувства. Хасти - человек хороший, но
грубоватый, толстокожий, не наделенный чуткостью и воображением. Всякое
отклонение от того, что казалось ему образцом мужественности, его
раздражало. Для Хасти не существовали люди, к которым не подходили мерки,
принятые в закрытых учебных заведениях. Как и многие здоровые люди, он был
склонен видеть в телосложении человека признаки его характера и считать
проявлением дурных наклонностей то, что на самом деле было просто
недостаточно хорошим кровообращением. Смит, наделенный более острым умом,
знал эту особенность своего друга и помнил о ней, когда обратился мыслями
к человеку, проживавшему внизу.
