С трудом приоткрываю слипшиеся веки. В каком-то дюйме от моего носа в земле копошится нелицеприятная белая личинка. Запах сырой земли, крови и разложения, усиленный спертым воздухом ямы, привычно и, можно сказать, по-родному защекотал в носу. Опершись здоровой рукой о землю я рванулся, заскрипев зубами, и привалился рассеченной спиной к глинистой стенке. Осмотр второй руки, на которой со вчерашнего дня были переломаны все пальцы и подрезаны локтевые сухожилия, особого энтузиазма и приступа оптимизма не вызвал. Хорошо, пока еще палачи не догадывались, что первые три дня, проведенные мной в тесном контакте с электродами на висках, принесли мне не только бурю впечатлений, но и микроинсульт. Он парализовал правые конечности моего тела и слегка нарушил речь. Так что боль от переломов справа я не чувствовал, хотя она и могла вызволить меня из этого ада смертью от болевого шока. Сильно болела левая нога – как и правую ее перетянули проволокой и теперь она медленно отмирала.
От рассмотрения себя любимого меня отвлек скрежет железного листа над головой – значит уже 7 часов утра и парочка рядовых во главе с полковником, одетым в неизменно чистый комуфляж, пришли по мою душу. Точнее тело – до моей души они не смогли бы добраться никогда, что тоже было неплохо. Плохо было другое: полковник, даже не морщась от хлынувшего наружу запаха, моргая единственным разкосым глазом, отдал какую-то команду. Моего знания японского хватило, чтобы понять слова "комната" и "семь". Интересно… Там я, вроде бы, еще не был. Хотят удивить меня еще чем-то? Ну-ну.
Солдатики выволокли мое матерящееся тело наверх, зацепили воротником за фаркоп армейского внедорожника, запрыгнули внутрь и полковник самолично, как всегда, прокатил меня с ветерком по самым "ровным" дорогам лагеря. Благо, во время поездки мне удалось повернуться на правый бок и повреждения затронули мою неживую половину. Вот и бункер номер семь. На моих глазах туда проволокли несколько пленных девушек из нашего бывшего медбата. Следом потащили меня, мучаемого вопросом – что же они выдумали на этот раз?
Все оказалось довольно банально – меня приволокли и кинули в кресло. Напротив меня в такое же кресло посадили одну из девушек. В глазах ее пока не было безумия, а лишь всепоглощающий ужас. Ее раздели до пояса и привязали к креслу. Одноглазый полковник наклонился к моему уху и сказал на ломанном русском: "Я буду задавать тот вопрос. Ты запомнить его за эти дни. Но не ответить. Когда места для вопрос станет мало – привести вторая женщин." После этого он, надев халат, взял со стола скальпель и вырезал на груди девушки вопрос, который я и так прекрасно знал: "Где?". От ее крика закладывало уши и солдаты сноровисто вставили кляп. Но глаза завязывать не стали – и вся паника и животный ужас лились из них прямо в меня. Я опустил веки и заскрипел зубами – психологически давить пленных япошки умели, слыхал такое ещё в учебке. Усугублялось все тем, что мою мать в далеком 2003-м зарезал в подворотне какой-то сатанист, начертивший не ее груди кровавую пентаграмму. Косоглазый полковник не мог об этом знать, чисто случайно совпав во вкусах с тем ублюдком. Когда я открыл глаза, на теле девушки неторопливо выводился третий вопрос. Она уже не кричала и не смотрела на меня – взгляд прыгал по комнате, глаза порой закатывались и вокруг кляпа выступила розовая пена. Ещё 5 вопросов и она умерла.
Вторая девушка вошла в камеру как королева. Когда ее раздевали и привязывали, она ни разу не моргнула и не отвела взгляда от меня. Такой взгляд бывает у людей, которые повидали такое, чего другим хватило бы на десять жизней. Она так и смотрела на меня, прямо, твердо, уверенная в своей силе, сжав плотнее губы только на десятом вопросе, вычерченном уже у нее на животе. Ни звука, ни малейшего стона не слетело с ее прокушенных губ. Через час она, исчерченная кровавой татуировкой, скончалась от потери крови, так и не отведя взгляда, в котором плескалась сила и уверенность.
Когда привели третью девушку, все внутри меня оборвалось – это была Людмила. Мы познакомились еще в самолете по пути сюда и с тех пор я пропал. Такой волны тепла и воодушевления я не испытывал никогда в жизни. И в тот момент я понял, что это была любовь. Я не ожидал, что она окажется на передовой – в самолете она рассказывала, что их батальон будет базироваться в глубоком тылу. И вот она уже здесь, напротив, и, как в замедленной съемке, приближается к ее обнаженной груди, которую я совсем недавно ласкал в укромно отсеке военного самолета, окровавленный скальпель…
Глаза. Глаза ее не смотрели на меня. Она все прекрасно понимала – и то, что им было от меня нужно, и то, как ее взгляд подействует на меня. Она жертвовала собой, уединившись в себе в комнате, полной врагов, чтобы мне было легче…
И я не выдержал. "Перо и бумагу" – с трудом разжимая разбитые губы и ворочая непокорным языком, промычал я. Мне любезно и с кривыми усмешками подсунули карту и карандаш. Левой рукой я отметил места дислокации наших складов, штабов связи, тайников с оружием и припасами и много чего еще, что обязан был знать наизусть, как боевой офицер. Полковник сказал "харашо", достал наградной пистолет и, застрелив Люду, направил его мне в лоб.
Свет ударил по глазам и я рефлекторно зажмурился. Через мгновение, разомкнув веки, я увидел над собой лицо медсестры, снявшей с меня шлем и теперь отсоединяющей от моей головы контакты и коннекторы. Увидев, что я открыл глаза и смотрю на нее, она обратилась к стоящему у меня в голове: "Товарищ генерал-майор, он в сознании." После этого надо мной склонился Генерал Иванов, пристально вглядываясь в глаза. "Молодец, капитан! Продержался в Программе 12 дней. Это рекорд и, априори, категория "А". Неделя на отдых и на задание."
Я вспомнил, что нахожусь в секретной военной части для проверки физических и моральных способностей организма в случае плена. Все, что со мной происходило было навеяно компьютерной программой последнего поколения, между тем, как я не покидал медицинской кушетки.
Я попытался ответить генералу "Служу России!", но язык не слушался. Так же я не мог пошевелить правой ногой и рукой…
