Поздний ужин (часть 2)

Категория: Выдуманные истории, Дата: 11-06-2012, 00:00, Просмотры: 0

Катька так и не просыхала, а слухи о том, что ее мертвый муж ходит где-то между шестнадцатиэтажками, тараканами расползались по району. Если бы я сел составлять список тех, кто видел Марата, в него попали бы в основном забулдыги, которым двадцать второго апреля мерещится Ленин, а двенадцатого – Гагарин. Плюс две девчонки, прогуливавшие физкультуру, примчались в школу и «по секрету» сообщили доброй половине одноклассников, что этот… ну, которого пацаны грохнули… ныкается в овраге на свалке.

Но мне как-то не очень хочется вносить в этот список самого себя. А, пожалуй, надо.

…Я ехал от метро на автобусе. Было около трех часов дня, в это время опольцевский рейс ходит почти пустой, и я оказался единственным пассажиром. «Остановка КБ Передовик, следующая по требованию», - прогнусавил в интерком водитель, и тут слева мелькнул темный силуэт на противоположной стороне шоссе.

«Ну это же не Марат», - подумал я, вскакивая с места и давя на кнопку остановки. Водила смачно матюгнулся, но тормознул у обочины, и я вышел.

Для чего мне это понадобилось? Наверное, захотелось острых ощущений, а если стоять у шоссе, когда вокруг никого, и только метрах в трехстах позади виднеется человек, на секунду принятый тобой за покойника – ощущения более чем остры. Чувствуешь себя героем фильма ужасов. И всё же я не покинул бы автобус, не дав себе гарантии, что одинокий прохожий – это не забитый насмерть пьяным уродом Марат. Я щурил глаза, стараясь разглядеть хотя бы какую-нибудь деталь внешности СИЛУЭТА, но даже не видел, стоит ли он ко мне лицом или спиной.

Мало ли кто ходит в костюме, рубашке и галстуке (одежду я выцепил боковым зрением еще из автобуса). Совершенно необязательно, что это мертвец с Ваганьково. Даже если Марат и выдрался из своей могилы, почему по дороге к родным местам его никто не остановил? Хотя бы та же милиция – выглядеть-то он должен жутко…

Силуэт уменьшился в размерах, и мне понадобилась почти минута, чтобы сообразить – этот КТО-ТО спустился по откосу на старый радиополигон, в низину. Ладно, спустился так спустился, значит, надо ему туда. Интересно, зачем – отлить, что ли? Но, когда автобус пронесся мимо, что-то же в этом силуэте ассоциировалось у меня с погибшим? Ведь я почти каждый день езжу наземным общественным транспортом, и люди за окнами вовсе не кажутся мне толпой зомби… Только подчеркнутая уединенность – ведь по той стороне шоссе, вдоль радиополигона, мало кто ходит на прогулки? Нет, какая-то мелочь привлекла мое внимание, наведя на мысль о Марате, но мне никак ее не вспомнить.

Больше того, я вовсе не горел желанием сделать это. Я подумал, что, если темный силуэт движется сейчас в мою сторону низиной, то в любую минуту он может вновь возникнуть на обочине, но теперь расстояние между нами будет не длиннее «зебры».

Назовите меня трусом, но я сорвался с места и понесся прочь от шоссе, в квартал.

Собственно, я бы продержался еще пару-тройку минут, но слабый порыв ветра с радиополигона донес до меня резкий, мазнувший по обонянию запах. Как правило, оттуда тянет ржавым железом – от каркасов антенн. Но это было не железо, а нечто цветочно-еловое.

Венки с гроба.

Уже дома, стоя на балконе, я всё-таки восстановил в памяти ту «мелочь» и на всякий случай пошел проверить, хорошо ли запер дверь.

Голова. Форма головы у силуэта была ломанная, будто ей не доставало боковины. И как ты головой ни верти, такого визуального эффекта не добьешься – для этого череп должен быть снесен вчистую от виска до затылка.

То есть, как это и сделал Мишка Бугров с Маратом – человеком, вдвое старше него, сердитым, худым, хмурым и никогда не умевшим постоять за себя.

Следующий день был затишьем перед штормом.

Солнце палило просто-таки неприлично, и просиживать в кабинете радости оказалось мало. Я отпросился с полудня, сказав, что приболел, и вскоре уже сидел дома с бутылкой холодного пива: всё же лучше, чем в офисе с компьютером. Пил пиво и переосмысливал объяснение, на скорую руку данное мною Катьке насчет ключей. Приходилось признать его неудовлетворительным – не в свете моего вчерашнего бегства с Опольцевского шоссе, а потому что для ограбления это абсурдно. Ну, пускай в морге затесался мародер, наложивший лапу на ключи… Пускай он и адрес раздобыл. Подкинул наводку домушникам. Но что за дебил станет ломиться в дверь несколько ночей подряд, единожды убедившись, что ключи не подходят?

Утром, когда я только-только репетировал в туалете перед зеркалом «головную боль», дежурный по отделению милиции принял заяву от Катькиных соседей из нижней квартиры, сопровожденную устным комментарием: «Сволочь, совсем оборзела, орёт всю ночь, спать не дает, каблуками в пол долбит». Учитывая, какой кошмар преследовал Катьку по ночам, я не осуждал ее слишком уж сильно. По-моему, она сама отдавала себе отчет, что пошла вразнос, и старалась не нарушать разумные границы. Днем она вовсе не употребляла спиртное, но под вечер начинала накачиваться, одурманивая свой страх алкогольными парами.

Днем (я уже вынул из холодильника вторую бутылку пива) начальник ОВД «Опольцево» беседовал с посетительницей – Лидой Бугровой. По его словам, разговор получился ни о чем: Бугрова несла какой-то детский лепет. «Мишенька – хороший мальчик… он виноват, конечно… но наказывать бы его не надо… но он виноват… так ребенок же совсем…». Насчет «хорошего мальчика» Овчарук высказался со всей прямотой бывшего военного, а потом, к чему это – «наказывать не надо»? Бугрова дала ведь уже показания, согласно которым Мишки на месте убийства не было – обеспечила ему полное алиби, спрашивается, в чем он виноват-то? Но я догадываюсь, что Лидку мучила совесть. К людям она относилась иначе, чем ее муж, по-человечески. Она вообще была не Серегиного круга: он – спортсмен, бандит, она – школьная библиотекарша, тихоня и скромница. Но сын для нее оставался сыном. Я и то чувствовал себя последней скотиной, когда задумывался о судьбе Марата, хотя как будто бы ничего плохого ему не делал. Лидку в этом плане можно пожалеть: она разрывалась между совестью и верностью семье.

Но потом настала ночь, и причинно-следственная связь предъявила нам счета к оплате.

Серега тем днем халтурил где-то на стройке охранником, и, пока Лида сидела у Овчарука, Мишка воспользовался безнадзорностью и смылся из дома.

Едва я задремал, меня разбудил телефонный звонок. Звонил Серега Бугров.

- Можешь выйти сейчас к пятаку? – спросил он. – Срочно.

«Пятком» мы называем детскую площадку между составленными бок о бок ромбом шестнадцатиэтажками. Я живу напротив той из них, где обитает семейство Бугровых, а десятью этажами выше – Катька.

- Ты датый, что ли? – уточнил я.

- Трезвый. Только что сменился. Давай, быстро. Жду.

По тону его я понял: что-то н а ч а л о с ь, и воздержался от замечания «Быстро только кошки плодятся». Оделся, сполоснул лицо холодной водой, чтобы сбить сон, сунул в зубы жвачку и отправился на улицу.

Моросил мелкий дождь; вдалеке, над Москвой, вспыхивали первые засветки надвигающейся грозы. На «пятаке» и возле него собралось порядочно народу – в основном, мужики, наши, опольцевские, типовые, как панельные дома: лица изрублены глубокими морщинами, глаза вечно в красных прожилках. Скоро я стану таким же. Где-то была и женщина: я слышал надрывающиеся рыдания. Трое или четверо мужчин отделились от толпы и разошлись в разных направлениях; еще несколько человек стояли с Серегой, который вещал что-то, указывая пальцем поверх их голов.

Я узнал в плачущей женщине Катьку: она сидела на перекладине песочницы, вытирая слезы рукавом джинсовки. Никто и не думал ее успокаивать, и, отревевшись, Катька завела пластинку о мужниных ключах. Судя по реакции аудитории, до моего прихода текст успели выучить наизусть.

- Да ты че нам Маратом своим мозги полощешь? – рявкнул на нее кто-то. – Всех уже достала!

- А я говорю – вернулся он, сами же знаете – вернулся, вернулся!...

- Да на кой хер ему возвращаться? – с ухмылкой спросил Петрович, председатель гаражного кооператива. – Он, бедный, с тобой запарился: денег заработай, одень-обуй-накорми, а ты на всём готовеньком, да еще дождись, пока из-под любовника вылезешь. Пусть отдохнет муженек твой.

Это было в самую точку. Частенько, намаявшись в отсутствие жены, Марат плелся забирать ее из кафе «Снежок» или из такого же злачного местечка остановкой дальше. И правильно делал: Катька с легкостью просаживала в бильярд его премию, а как-то притащила «в гости» парочку амбалов, выкинувших Марата на улицу, «чтобы не мешался».

Катька опять зарыдала, закрыв лицо ладонями.

- Что за бодяга? – я хлопнул Бугрова по плечу.

Он обернулся ко мне.

- Мои пропали куда-то. Лидка с Михой. Я приезжаю, а дома никого. С мобильных не отвечают, а Лидка без меня никуда… вообще ни ногой. Помоги искать.

- А ты уверен, что они на районе? Может, двинули куда в центр? Ну, в гости, еще куда…

- Сказал же – Лидка одна невыездная. Уговор у нас такой. И на сотовый не дозвонюсь никак, гудки есть, а трубку не снимает. Ни она, ни Мишка. Здесь они где-то, сто пудов. И этот… тоже где-то рядом, - пробурчал он.

- Кто – этот? – не врубился я.

- Кто-кто! Облезлый, вот кто! Поможешь?

Сзади подкатилась не первой свежести «пятерка» - кто-то еще из Серегиных корешей.

- Помогу. Чего нужно-то?

- Тебе вон те два подъезда. Поводи там жалом, у Михи карифанов херова туча, вдруг забурился к кому, сидят на хате и водку бухают, а Лидка его ищет…

- Ладно.

Я честно прошел первый из двух порученных мне подъездов сверху донизу, но безрезультатно. Если Мишка и пил водку с кем-нибудь из дружков, то делали они это молча – квартиры словно повымерли. Отдышавшись, вошел во второй подъезд – крайний с торца здания. Ради справедливости надо признать, что я не раз и не два обращался к Бугрову за помощью, и он мне не отказывал, хотя близкими друзьями мы и не были.

На шестнадцатом этаже я остановился, чтобы перекурить. Мишка как в воду канул: тишь да благодать. Стряхнув пепел в прикрученную к перилам консервную банку, я поставил ногу на железную ступеньку лестницы на чердак, и тут наверху что-то зашуршало: будто подошва шаркнула по грязному полу.

Задрав голову, я обнаружил, что крышка люка откинута, а проем зияет чернотой.

«Безобразие», подумал я. После серии терактов в Москве наша префектура так и не раскошелилась на кодовые замки, но входы и выходы в технические помещения строго держали закрытыми. Света на чердаке явно нет; может быть, электрик устраняет там поломку?

- Эй, кто там? – крикнул я.

Ответом мне было мерное щелканье реле в машинном отделении.

Я опустил в «пепельницу» бычок и, взобравшись по лестнице, осторожно выглянул на чердак.

Увидеть что-либо было нереально. Вот почему их обоих – и Мишку, и Лиду – нашли уже другие; я только поднял тревогу. Без фонаря по чердаку не шляйся – пути не будет… с Лидкой так и случилось. Она лежала в полуметре от люка, и я мог бы дотянуться до нее рукой, но не знал, что она там лежит; споткнувшись на бегу о длинный обрезок газовой трубы, она при падении сломала себе шею так, что позвоночник пропорол кожу шеи изнутри.

Мишка сидел неподалеку, прислонившись к вертикальной опоре. Он умер на какие-то пять-десять минут раньше своей матери.

Но, повторюсь, я их не видел.

Слева в сплошном мраке белел длинный прямоугольник – слуховое окно. Вот оно и давало немного света: за ним висела луна. Стекло пропускало всего пару тонких лучей, но они упирались в пол под окном; там-то я и различил носы мужских ботинок. А над ними – стрелки брюк.

Мой взгляд сам собой пополз кверху, по застегнутому на три пуговицы пиджаку, до воротника рубашки – а над воротником плоско желтело овальное выщербленное пятно.

Я вернул глаза на уровень пола, проверяя, не обман ли это зрения. Тогда один из ботинок шевельнулся, хрустнув битым стеклом.

- Марат?! – вырвалось у меня, и этим вопросом я напугал себя куда сильнее, чем тогда, на шоссе – я попросту свалился с лестницы вниз, сильно растянув щиколотку при ударе о кафель.

А на чердаке зазвучала песня про черный бумер – та, что была загружена в мобильник Мишки Бугрова: это Серега всё дозванивался до сына…

Подобрать разумную мотивацию я могу только к действиям Лидки Бугровой. Придя из отделения милиции, она обнаружила, что Мишка куда-то свинтил. Звонить мужу она не рискнула: ему бы не понравилось, что она отлучилась из квартиры, тем более невесть зачем битый час отвлекала от работы Овчарука. Она подхватилась и кинулась разыскивать «пропажу».

С Мишкой, пожалуй, сложнее. Вылезать на улицу при таких раскладах, как не закрытое уголовное дело, да еще и военкоматовская повестка, явку по которой Мишка просрочил уже на три недели, ему было ни к чему. И всё же он вылез… Ход его мыслей невоспроизводим, но могу предположить – наслушавшись от родителей или от дружков по телефону историй о появлении в окрестностях Марата, он задался целью доказать себе, что не боится ваганьковского пришельца. А то даже и разделаться с ним окончательно, лишив возможности двигаться… бог весть, в каком виде это представало в Мишкиных пересушенных мозгах. Но зачем-то же он захватил с собой из отцовского ящика с инструментами молоток!

Этот молоток валялся там, на чердаке, и на нем сохранились отпечатки Мишкиных пальцев. Кого-то это навело на вывод, что нажравшийся в ломину Мишка двинул на чердак и разнес там все потолочные лампы – чисто по пьяной дури. Если не путаю, сам Овчарук придерживается такого же мнения. А потом у подростка, страдавшего не выявленной при медосмотре болезнью сердца, обострилась аритмия из-за алкогольного токсикоза... Мишка не оценил тяжести своего состояния, продолжал буйствовать, и сердце не выдержало.

Но мне кажется, что фонари разбил Марат. Темнота могла ненадолго спрятать его, сделать невидимым… наверное, в жизни ему этого и не хватало – стать невидимкой. А сейчас, когда в его собственном секретере лежало свидетельство о его же смерти, он принужден был скрываться: в низине на радиополигоне, за гаражами, в овраге, на чердаке… И фонари он разбивал той самой газовой трубой, о которую споткнулась бегущая по чердаку Лида, потому что Мишка, даже при его немалом росте, не достал бы до фонарей молотком.

Для меня осталось загадкой, где Марат переждал нашествие на чердак людей, а после еще и прибытие следственной группы, которая, правда, особо не напрягалась: констатировали только, что о насильственной смерти речи нет. Во всяком случае, ничего сверхъестественного он не мог – сквозь стену не проходил. Ему и домой-то было не попасть, хотя именно этого он и хотел больше всего.

Все эти «умозаключения» я записал в тетрадь на работе. Это было на другой день – я сидел за столом, а рядом шумел вентилятор, и я думал, страдает ли Марат от чертовой жары, которая к лету дойдет до настоящего пекла.

А следующей ночью Катька в последний раз перебудила соседей своим криком. Она кричала, падая с тринадцатого этажа на тротуар перед фасадом дома. Вернее, кто-то проснулся от крика, а кто-то от громкого хлопка, с которым ее тело врезалось в асфальт.

Я полагаю, что всё было вот как.

После ночных происшествий Катька вовсе очумела от страха – а такие вести расходятся по Опольцево очень быстро, мы любой деревне дадим фору в сто очков. Как и Серега Бугров, она сочла Марата жестоким мстителем, который и против нее затаил зло – чего уж там, идеальная жена из нее не получилась. День Катька провела, стараясь хоть кого-то подбить на совместную ночевку, но все ее поползновения беспощадно отвергались. По ходу поисков партнера (или собутыльника) она перегнула палку, закладывая за воротник, и, добравшись до квартиры, мешком свалилась на диван, забыв запереть дверь. Проснувшись и увидев, что за окном стемнело, она сразу же – как я, после того, как убежал с Опольцевского шоссе – пошла проверить, что там с замками.

А Марат уже входил в прихожую.

При виде мужа Катька, должно быть, лишилась дара речи. Я бы точно лишился. Хотя, кто знает – может, она и спрашивала его: «Ты зачем приперся, твое место на кладбище, что ты здесь делаешь?!». Но ответить ей Марат не мог – я сейчас скажу, почему. Он просто молча шел на нее. А Катька пятилась назад. Так – задним ходом – она вошла обратно в комнату и продолжала отступать, пока не уперлась копчиком в подоконник. А Марат приблизился вплотную и молчал.

Тут Катька и приняла решение. Оставаться один на один с покойным мужем она не хотела, и, рванув на себя оконную створку, подтянулась на шторине…

Когда участковый и понятые вошли в квартиру, Марат был там. Он сидел в маленькой комнате, в кресле перед телевизором. Ноги положил на стул, прикрыв их одеялом, а на придвинутой тумбочке стояли две банки солений: двухлитровая с огурцами и поллитровка грибов. Здесь же – тарелка и вилка. Еще пирог с черной смородиной, превратившийся в сухарь, кажется, еще до убийства.

(Эти две банки остались от поминального меню: их принесла пенсионерка-огородница. Катька не готовила Марату соленья, не запасала сухофруктов на компот. Она и с супом-то не заморачивалась. Муж нужен был ей как источник доходов с бонусом в виде московской квартиры, а в классической семейной жизни Катька не нуждалась – ее влекли приключения).

А Марат отчаянно мечтал хотя бы об ОДНОМ тихом вечере – вот так, в кресле за телевизором, чтобы никто его не дергал, а рядом лежала на тарелке вкусная еда. Вечно усталый, голодный, постоянно ждущий неприятностей – и дождался ведь! – он, наверное, во сне видел эту простую радость мирного домашнего отдыха. Да только и поспать-то ему не давали…

Наверное, ощупывая в кармане пиджака пачку денег, он подходил к подъезду с надеждой, что сегодня ему всё же удастся отдохнуть в кресле, вытянув ноги и завернувшись в одеяло. Еще бы жена была дома и открыла ему дверь – ключи он забыл в другом пиджаке… И это его желание – желание тишины и покоя – продлилось далеко за черту биологической смерти. Оно облекло себя в снятую с трупа копию и на какой-то срок стало Маратом. Возвращаясь на Опольцево, Марат стремился попасть домой за покоем и отдыхом, но смененный замок мешал ему… пока Катька сама же не прокололась, забыв повернуть ключ.

Он вряд ли даже заметил, как она выбросилась в окно. Он шел к ней через темную квартиру, не пугая, а пытаясь сориентироваться – подзабыл обстановку, пока был мертв. Затем сам, как мог, собрал себе незатейливый ужин: две банки солений и пирог на сладкое. И набросил на ноги одеяло – байковый теплый символ заслуженного отдыха.

Но «копия» была полноценна лишь внешне, причем снятие ее состоялось уже после того, как труды похоронного гримера пошли насмарку: толстый слой пудры обвалился в проломленный системным блоком череп. Оказавшись в вожделенном кресле, Марат вдруг понял, что простые радости жизни уже недоступны для него: к чему еда, если не во что ее положить. У него и рта не было – только имитация рта, изотропная и неподвижная. Из-за этого он не смог бы ответить своей жене, даже если б слышал ее вопли: «Ну чего ты припёрся, иди на своё кладбище!».

Причинно-следственная цепь замкнулась. Заветная, щемящая мечта, неуклюжими пальцами перебиравшая звенья цепи, добралась до ограничителя – навечно склеившихся губ. Остановив сердце Марата, мироздание назначило ему одну странную аберрацию, но с условием, что рот его отныне никогда не раскроется, на что рукой врача «скорой помощи» был выписан запретительный документ – свидетельство о смерти. Прикоснувшись к этому уродливому, холодному ограничителю, мечта почувствовала, что дальше НИЧЕГО НЕТ.

Тогда она и сама ушла, бросив на произвол судьбы пустую форму-оболочку. Без направляющей силы форму хватило лишь на последний взмах руки, безвольно свесившейся с кресла к паркету.

Протокола о вскрытии мне, естественно, не показывали. Я даже без понятия, где это вскрытие проводилось. Но, вроде бы, лабораторные пробы с «оболочки» дали всю таблицу химических элементов.

…Так вот, я не верю ни в бога, ни в загробный мир. Но иногда я молюсь, и в молитвах прошу об одной вещи: чтобы бог всё-таки был.

Самый никчемный бог лучше, чем неизбежное и безысходное ничто.

@Doff