Это была не первая и отнюдь не последняя из моих жертв, я никогда особо не вёл им счёта, разве что в самом начале, когда проклятый Фатум поставил меня перед выбором, убивать или умереть самому, но со временем я перестал считать, ведь жертв уже было так много. Женщины, мужчины, дети, я встречал их на улицах, и в их собственных домах, под крышами грязных таверн, и пышно украшенных залов, в развратных стенах публичных домов, и под готическими сводами церквей, но все они неизменно оканчивали свой путь здесь, лишенные воли и молящие о пощаде. Так же было и в этот раз.
Я подошел к его неподвижному, полуобнаженному телу, крепко прикованному к хирургическому столу. Его лицо было наполовину прикрыто растрёпанными чёрными волосами и я мог видеть только как едва заметно шевелится кончик его носа при вдохе, и подрагивают его бледно-розовые губы при выдохе. Я разглядывал ещё живое и наполненное тёплой кровью тело, грудь едва заметно вздымалась и вновь опадала, пальцы рук подрагивали на холодной стали стола, а из горла редко вырывался лёгкий стон при дыхании. Я зажёг фитиль керосиновой лампы и поднёс свет к его лицу, вздрогнув от резкого пробуждения, лежащий передо мной юноша открыл глаза и приготовился было вскрикнуть, но я тут же зажал его рот руками, что бы ни единого крика не вырвалось из него, и до слуха доносились только слабые, приглушённые стоны, тогда я убрал одну руку и взял ею кусочек ткани, лежащей на стойке для хирургических инструментов, в соседстве со скальпелями, рёберными ножницами, артериальными зажимами и прочими принадлежностями, и, приподняв голову юноши, завязал ему рот, заодно убрав волосы, прикрывшие его лицо.
О да, его и без того тёмные глаза, теперь были практически черны, расширенные зрачки заполнили собой всё пространство радужной оболочки, и бегали из стороны в сторону, от ещё неосознанного ужаса. Он напрягал руки и ноги, силясь разорвать кожаные ремни сковывающие их, но это были тщетные усилия. В каком-то странном порыве я захватил его горло обеими руками и стал душить, от этого его тело билось ещё сильнее, пока не начало обмякать, тогда я отпустил его горло и дал возможность отдышаться, после этого он немного успокоился и уже не порывался высвободиться из оков, и лишь смотрел на меня обезумевшими глазами. Я взял со стойки плеть и стал хлестать его торс, от каждого удара он кричал, но этот пронзительный звук превращался в неясный стон, благодаря кляпу у него во рту. Я продолжал бичевать его, и наблюдал как всё его бледное доселе тело алеет, а вены разбухают, ускоряя бег крови. Тогда, вернув плеть на место, я взглянул ему в лицо, оно казало изможденным пыткой, веки его были сомкнуты, он глубоко и часто дышал, несомненно, он испытывал радость, как и всякий человек, мучимый болью, получает наслаждение в те минуты, когда пытка прекратилась и жгучая боль покидает его. Но этот, уже истерзанный хлыстом юноша, и не подозревал что это ещё не конец его страданий, он полностью предался чувству удовольствия, успокоения от боли, а между тем в моей руке уже блестело лезвие опасной бритвы. Холодный метал, прошёл по его груди, прорезая тонкий слой кожи и разрывая мышечную ткань, за первым разрезом последовал второй и третий, юноша силился кричать от боли, когда лезвие бритвы вонзалось в его плоть, но силы уже покидали его. И в этот раз, как и во многие предыдущие ему, истязая чью-то плоть, кромсая и разрубая её, меня посещало какое-то странное чувство, во мне просыпалась безотносительная, безликая нежность. Её можно сравнить с тем, как невинный, несмышлёный ребёнок, умыкнув отцовскую бритву, тайком уходит в подвал, где в одном из ящиков он давеча спрятал голубя, которого подбили соседские мальчики забавляясь с рогаткой, и он лежал на земле, пока над ним не появилось любопытное детское лицо. Теперь он лежал в деревянном ящике, устланном мягкой тканью, детские ручки прикоснулись к его серым перьям и подняли, они гладили его, и крепко сжимали, когда тот, трепыхаясь, силился вырваться. Теперь маленькая ручка сжимает острую бритву, и распарывает голубю брюхо. Детские глаза нежно смотрят как из под оперения и кожи выступают маленькие окровавленные потроха, но в этих глазах нет злобы и жестокости, они всё так же нежно смотрят на это полуживое существо. Ребёнок не знает, что оно мучается и умирает, им движет искреннее любопытство, в котором нет ни жестокости, ни жалости, ребёнок любуется разрезом, который он сделал, творением своих рук, тем временем, как голубь бьётся в агонии. Такое же состояние всякий раз находило и на меня. Наклоняя лицо к телу жертвы и забывая обо всём, я жадно наблюдаю, как лезвие бороздит кожу, впивается в неё всё глубже и глубже, я веду его осторожно, и, вырвав из тела, рядом провожу вторую борозду, а за ней и следующую, затем, отрешенно от всего, упиваясь своими ощущениями, любуюсь тем, как по телу растекается кровь, с таким вниманием, будто просматриваю кинематографическую ленту, гляжу, как медленным потоком кровь течёт по руке, капая с кончиков пальцев. И в этот раз, пресытившись ощущениями, вернувшись из забытья, всякий раз охватывающего меня, я поглядел в лицо юноши, он страдал от боли, его глаза, изредка двигаясь, выражали отчаяние и яростную жажду жизни. Я тоже испытывал жажду, но несколько иного рода, сделав надрез на локтевом сгибе руки юноши, безжалостно разорвав набухшие кровью жилы, я припал губами к отверстой ране, глотая красный живительный нектар, льющийся из неё.
Когда я насытился кровью, от встречи со смертью юношу отделяло всего несколько минут, я снял с него кляп, и его бледные губы медленно двигались, будто он силился что-то сказать, зрачки его были направлены к потолку и не двигались. В скоре его грудь замерла, и губы перестали беззвучно шептать, он был уже мёртв, лежал в крови, которая разлилась по столу и стекала на пол по неглубоким желобам. Через несколько часов, когда правильные и привлекательные черты лица юноши стали заострятся, и бескровное тело охладело, я, медленно толкая хирургический стол, скрипящий маленькими колесами, отвёз безжизненный труп в подвал, где чугунная заслонка кремационной печи закрылась за ним навсегда.
