За машиной тянулся пыльный хвост, капот надоедливо лязгал на каждой выбоине, дорога за прошедшие два – или уже три? – года ничуть не изменилась. Бессильное и не по-летнему холодное солнце никак не могло пробиться сквозь провисшие почти до земли тучи. Дождь, собиравшийся с утра, так и не прошёл. Степь была пуста и уныла и не внушала ничего, кроме отвращения. Чахлые посевы с натугой лезли из сухой земли и желтели на корню.
Разговор не получался. Они молчали, не мешая друг другу. Толстяк поначалу страдальчески пыхтел, тщетно силясь отыскать тему для беседы, но потом успокоился и даже ухитрился вздремнуть.
Дорога спустилась в лог, незаметно размокла, набухла грязью, и Борг заволновался. Машина у него была старенькая, она много лет служила всей семье, часто ломалась и, как это обычно бывает, в самый неподходящий момент. Грязь податливо расползалась под колёсами, налипала, не хотела отпускать, и два раза они едва не увязли. Однако движок вытянул. У Борга вспотели ладони, и он не решался их вытереть, потому что водитель он был неважный, а грязь всё не кончалась. Она была густая и липкая; от неё шёл сильный гнилостный запах, и он подумал, что никакая причина не заставила бы его выйти здесь из машины.
С востока наползали сумерки, в оврагах уже клубился мрак, и рокот двигателя сиротливо глох в степи. Стало прохладно, и толстяк поднял со своей стороны стекло. Оно противно взвизгнуло.
– Ещё километров десять, – сказал Борг.
Толстяк кивнул. Он сидел, крепко вцепившись в скобы, и прыгал вместе с машиной, но абсолютно не в такт, словно у него напрочь отсутствовало чувство ритма.
Борг изредка косился на него, пытаясь понять, правильно ли он поступил, взяв его с собой. Одному невесело, но и вдвоём выходило не лучше. Лет восемь они поддерживали знакомство, жили, можно сказать, бок о бок, работали в одной организации, хоть и в разных отделах, а поговорить и не о чем. И желания нет.
В деревню они вкатились уже в темноте. Ни одно окно не светилось, ни один фонарь. Только собаки потерянно перелаивались на окраинах, свидетельствуя, что кто-то здесь всё же ещё живёт. Слабый свет фар выхватывал из мрака то неровную дорогу, то бесконечные дощатые заборы, высокие и без единой щели. Над ними неразличимыми силуэтами едва угадывались крыши домов.
С трудом отыскав нужные ворота и не сразу достучавшись, Борг загнал машину во двор, заглушил двигатель и с наслаждением закурил. Толстяк выбрался из машины и стоял рядом, настороженно вертя головой. Хозяин закрыл ворота, задвинул тяжёлые засовы, тоже закурил. Они перекинулись несколькими ничего не значащими словами и пошли в избу. На крыльце толстяк споткнулся и чуть не упал.
– Осторожнее, – сказал хозяин. – Там ступенька подгнила.
Их не то чтобы ждали, но и не удивились. На кухне сочилась жёлтым светом закопчённая керосинка. Истошно мяукая, завертелся под ногами кот, и хозяин, ругнувшись, вышвырнул его за дверь.
Женщины было засуетились, но и Борг и толстяк отказались от ужина и упали на пол, в наспех накиданные постели. Все быстро угомонились, и дом погрузился в тишину.
Полы были грязные, загаженные кошками, от белья несло плесенью. Толстяк морщился от чужих запахов, долго умащивался и всю ночь храпел. Семь часов за рулём утомили Борга, но, как назло, в голову лезли всякие неприятные мысли, и сон к нему не шёл. За стеной кашлял хозяин, гулко тикали невидимые ходики, и лишь далеко заполночь под это тиканье он и уснул.
Утром во дворе лениво залаял пёс, учуявший, наконец, гостей. Борг открыл глаза. На кухне осторожно двигали посуду, и как-то мирно и несуетливо разговаривали женщины. За окном уже посветлело. Он не привык спать на жёстком, и у него болели рёбра.
Толстяк тоже проснулся, лежал тихо и, помаргивая, таращился на непривычную обстановку. Запахи, как видно, его уже не смущали. В деревню он выбрался едва ли не впервые в жизни и ему всё было внове. Может быть, он потому и напросился в поездку. Впечатлений необычных захотел.
– Тихо как.
Они жили в высоком доме, в старой девятиэтажке, стоящей напротив Западного вокзала. Днём и ночью звенели стёкла, подрагивал пол, ходуном ходили шкафы и стены. Жить в этом доме было сущей мукой, но никто не жаловался, не возмущался. Привыкли, и к тому же отчётливо понимали, что жаловаться и возмущаться бесполезно.
Деревенская тишина Борга угнетала. Он не ожидал, что ему будет так муторно, и поглядывал на толстяка. Тот лежал с умиротворённым лицом, сложив руки на животе. На щеке у него белело прилипшее пёрышко, седые волосы по-мальчишески топорщились. Его босые ноги торчали из-под одеяла, и он блаженно поджимал неожиданно ухоженные пальцы.
На пороге появился ребёнок. Он отодвинул простенькую застиранную занавеску, заменявшую дверь, стоял босиком, выпятив нижнюю губу. Выглядел он лет на пять, и одет был в короткие, до колен, штанишки и в рубашку с оторванным карманом. И эта нехитрая его одёжка, его худенькая фигурка, грязная мордашка и оцарапанные ноги вызвали вдруг у Борга чувство отчаянной тоски и безысходности.
Толстяк поцокал языком, как собачке, и спросил:
– Ты кто?
– Лёка, – сказал ребёнок простуженным голосом.
– Ты мальчик или девочка?
Лёка отрицательно мотнул головой и убежал.
Толстяк сел, почесал короткими пальцами жирную безволосую грудь, вздохнул и принялся натягивать брюки.
В окно надоедливо билась зелёная муха. Восторженно засмеялся во дворе Лёка, шумно плеснула вода. Борг смотрел на беззаботного толстяка, и внезапно его охватила зависть к этому в общем-то весьма недалёкому и во многом просто неприятному человеку, умеющему почему-то так безоглядно наслаждаться редкими минутами относительного благополучия. Сам он давно и безвозвратно утратил то, что принято называть душевным покоем, да, откровенно говоря, у него никогда и не было этого покоя. Сколько он себя помнил, его постоянно что-то угнетало, какие-то нескончаемые заботы, неотвязные проблемы, перерастающие одна в другую неприятности. И никак нельзя было сбросить их изнуряющую тяжесть хотя бы на миг, потому что всё с таким трудом построенное и нажитое тотчас бы рухнуло, превращаясь в обломки и прах.
Толстяк бездумно и, к неудовольствию Борга ничуть не фальшивя, напевал мелодию из известной оперы, и на несколько мгновений Борг всерьёз возненавидел его.
Когда толстяк вышел, Борг тоже встал, оделся и, отыскав в кармане таблетки, бросил одну под язык. Потом пригладил рукой волосы и прошел через кухню во двор. Женщины, увидев его, вежливо поздоровались. Он ответил, даже попытался изобразить улыбку. Под языком расползалась горечь.
У крыльца стояла ржавая бочка – в тёмной воде плавали комары и радужные мазутные разводы. Рядом на дощечке лежал раскисший кусок серого мыла. Борг брезгливо ополоснул лицо, мыло потрогал и пользоваться им не стал: оно пахло тухлятиной и было шершавым, как наждак.
Пёс, на редкость лохматый и симпатичный, вертелся у его ног, приветливо помахивая хвостом. Борг потянулся почесать у него за ухом, но сообразил, что придётся снова мыть руки, и осторожно отпихнул пса ногой.
На кухне толстяк что-то рассказывал женщинам. Они недоверчиво улыбались, но слушали. Хозяйка и дочь. Обе раздобревшие, широкоплечие, но очень бледные, словно выбеленные. В лице и у той и у другой ни кровинки. Да и Лёка им подстать. Он вертелся тут же и что-то уже жевал. Его почти отмыли, и он светился насквозь, как льдинка.
Борг исподволь поглядывал на дочь. Уже взрослая. И ребятёнок есть. Он помнил её совсем маленькой. Ковыляла по двору, падала, ревела. Курицу боялась.
Завтракали они вместе, за одним столом. Лёка стучал ложкой по тарелке и крошил невкусный хлеб. Хозяин молчал, молчали и женщины. Гости их ничуть не стесняли, но, видимо, так уж у них было заведено.
Толстяк принёс из машины портфель, выложил на стол консервы, колбасу, бутылку коньяка. Хозяйка сдержанно поблагодарила и откромсала Лёке кусок колбасы. А бутылку сразу припрятала.
Под конец хозяин неожиданно разговорился, пожаловался на погоду, на то, что урожай ожидается скудный, спросил, глядя в сторону:
– Ты, Митрич, чё приехал то? Прогнала?
– Упаси боже, – усмехнулся Борг. – Ты мне сейчас накаркаешь…
В прежние годы он и в самом деле, разругавшись с женой, частенько приезжал на неделю, на две, отдыхал, остывал, ходил на рыбалку. Сколько воды утекло. Ни реки той нет, ни рыбы. И с женой они давно уже не ссорились. Жили как-то мимо друг друга, привыкнув терпеть и не замечать.
– А чего ж тогда?
Борг покатал по столу хлебную крошку, сказал с неохотой:
– Дом нам тут в наследство достался. Посмотреть хочу.
– Вот оно что, – хозяин отодвинул пустую тарелку и вытер ладонью рот. Женщины украдкой переглянулись. – Тоже, значить, в деревню потянуло?
– Посмотреть просто хочу. Может – сразу продать, может – подлатать сначала… если есть что латать. Посмотрю, прикину, а потом и решать буду. Изменилось уж больно всё.
– Так лет-то сколько прошло. Всё переменилось, – хозяин осторожно отхлебнул из кружки горячий чай. – А чей дом-то? У нас в последнее время, кажись, и не помирал никто из вашей родни.
– Да нет. Это не наша родня. Не моя. Тёткиного мужа брат тут жил. Они в Германию ещё уехали. Давно, лет восемь тому. А тут написали, что всё, мол, не вернутся, и документы выслали на дом и на участок. А тётка мужа схоронила месяц назад и сама тоже… Парализовало её. Зачем ей теперь дом.
– А который дом-то, я что-то и не пойму?
– У кладбища хутор стоит. Помнишь, мы там ещё с Мигутиным дедком раков ловили?
Хозяин кивнул. В разговор вдруг вступила дочь:
– Это не там ли, где давешние беженцы зимовали? Там ведь уже больше года никто не живёт. Неужели за него кто-нибудь платить соберётся? Он ведь вроде как и ничей. Удивляюсь, как его мальчишки ещё не спалили.
– Хорошее место. И дом крепкий, – сказал хозяин. – Ребятня там, правду сказать, почудила малость… Да мужики поразжились кто чем… А так – ничего. Крепкий дом.
Женщины опять переглянулись. Борг догадывался, что у них на уме. Они всю жизнь прожили в деревне, почти никуда не выезжая, вкалывали от зари до зари, а нажили шиш с маслом. Кроме старого дома и крохотного огорода – ничего и нет. А он, Борг, свой ведь, из местных – в детстве с мужиком грязь на пару месили, в речке до посинения сидели, – прикатил на машине, и ни за что ни про что неведомо сколь денег получить может за совсем чужой дом. Вот и кусай теперь локти. Не уломали мужика в прошлые годы в город податься, а нынче поздно, нынче уже назад, из города бегут.
Толстяк, не обращая внимания на затянувшуюся неловкую паузу, жмурился Лёке, который шумно хлебал из кружки подслащённый вареньем чай. Борг тоже смотрел на ребёнка, думая о своём сыне и о том, что, если бы не затянули с женой, тоже могли бы уже с внуками нянчится. Сама виновата, чёрт её, и нечего каждый раз на поздние роды жаловаться.
Чтобы прервать молчание, он спросил у дочери:
– Мужа-то где потеряла?
– Месяц назад в трудотряд призвали. Второй раз уже в этом году. И зиме ещё грозятся. Не успеет ребёнок к отцу привыкнуть – на тебе! – повестка. И когда это кончится? – Она в сердцах прихлопнула муху и вышла во двор.
Перемазанный Лёка выскочил следом. Хозяйка начала собирать посуду, хозяин тоже встал, снял с вешалки пиджак.
– Мне до конторы добежать надо. А вы к Самохе сходите, он дорогу вам покажет. Он рядом с тем хутором часто бывает. Сами-то не доберётесь – там давеча в обход дорогу накатали. Он за водокачкой живёт, по правую сторону второй дом. Рыжий такой… Да ты же его знаешь, мы у него в запрошлый раз лодку брали.
Они вместе вышли со двора, и дочь аккуратно закрыла за ними ворота на засов. Борг сказал:
– Я тебе бензина привёз. В машине стоит… Так ты себе слей, а канистру я заберу, когда уезжать будем. Она у меня последняя.
– К обеду-то вернётесь? Что бабе сказать?
– Вернёмся, я думаю. Мы там чаи распивать не собираемся, да и не с кем, сам понимаешь. Посмотрим и – назад.
Мужик кивнул и зашагал прочь.
– Не очень-то он и рад, – заметил толстяк, глядя ему вслед. – Ни спасиба, ни пожалуйста.
– Мы с ним никогда услугами не считались. Он мне в своё время здорово помогал, – сказал Борг. – А радоваться… Чему здесь радоваться? Сам видишь, что у них тут за жизнь. Окопались за заборами и носа не кажут. Раньше такого не было. Удивительно, что на полях ещё что-то растёт.
– Ну, живут они не хуже, чем в городе. Я вот по вечерам даже за газетами на первый этаж не спускаюсь. Страшно. Сигнализацию недавно поменял… Да будь здесь так плохо, отсюда бы все разбежались. И ты вот тоже сюда приехал.
– Я ещё не решил, зачем я приехал. Просто я здесь родился. Но знал бы место получше, кажется, на край света уехал бы.
Высокая кирпичная башня водокачки возвышалась над крышами совсем рядом, и они пошли в ту сторону. Ухабистая дорога капризно выгибалась меж заборов, из-за которых кое-где торчали убогие яблони с жухлыми листьями. Вся зелень была словно ржой поедена – даже трава отказывалась расти в этом изуродованном людьми мире. Только вдоль обочин разрастались пыльные лопухи, но и они при ближайшем рассмотрении оказались попорчеными какой-то заразой.
Улица была безлюдна, и неведомо как появившиеся отпечатки множества ног и колёс, сохранённые подсохшей грязью, казались следами давно ушедших времён. Неслышная и невидимая жизнь таилась за заборами, за прочными засовами ворот, за стенами домов.
Их это не удивляло. Безлюдье было привычным, оно было даже желанным – они ничего другого и не ждали. Городские перекрёстки тоже не поражали оживлёнными толпами, а редкие прохожие шарахались в городе друг от друга ещё проворнее.
Из-за поворота показалась стайка быстроногих ребятишек, но, завидев издали незнакомых мужчин, они быстро и без крика исчезли за ближайшими воротами.
Толстяк засмеялся. Испуг детей почему-то позабавил его.
– Надеюсь, никому не придёт в голову стрелять в нас из обрезов? – со смешком обронил он.
– В деревнях всякое бывает. Могут и подстрелить, – сказал Борг, желая сбить с него эту неуместную на его взгляд игривость. Ишь ты, словно в зоопарк приехал.
Толстяк решил отнестись к его словам, как к шутке, но улыбку всё же убрал.
На перекрёстке свернули и вышли на обширный пустырь. Прежде на нём стояло здание продмага, от которого теперь остался только полуразобранный фундамент и несколько забитых мусором ям. Мириады мух роились над ними, вызывая своим назойливым гудением неприятные воспоминания о мясокомбинате, где Боргу довелось некоторое время работать.
У водокачки стояла очередь человек в пятнадцать. Одни старухи. Все с вёдрами, с бидонами и с кастрюлями. Пришла машина с керосином. Она стояла тут же, заляпанная кошмарным слоем грязи. Кабина была открыта, из цистерны текло, и кто-то заботливо подставил кастрюлю. Капли размеренно звенели по дну. Водителя нигде не было видно.
Старухи покорно смотрели на машину, изредка переминаясь и вздыхая. Их обветренные, измождённые лица не выражали ничего, кроме невыносимого, беспредельного терпения. Ни одна из них не взглянула на проходящих мимо горожан. Борг отчётливо представил свою жену в этой очереди, среди старух, каждое утро ожидающую здесь положенную порцию вонючего керосина, без которого в деревне никак не обойтись. Нет, не захочет она, ни за что не согласится. Тем более, увидев всё это своими глазами. Она с самого начала была против его затеи, словно заранее предвидела её безнадёжность. Пифия доморощенная. Борг скрипнул зубами. Если бы не сын, он бы и дня лишнего с ней не прожил. Но расстаться с пацаном было равносильно смерти. Последнее, ради чего он ещё мог как-то бороться, находить какие-то силы, был сын, а эта нелюбимая и абсолютно чужая женщина не уставала подчёркивать, что она имеет на ребёнка несравнимо большие права и может отобрать его у Борга и уехать в любую минуту. И самое страшное, что ей в самом деле есть куда уезжать. Тёща, овдовевшая пару лет назад, с радостью примет и дочь и внука…
Самоха оказался невзрачным лысоватым мужичком неопределённого возраста. Борг, как ни напрягал память, признать его не сумел. Как лодку брали помнил, а у кого – словно отшибло.
Самоха вертелся у ворот и лениво постукивал обухом топора, меняя прогнившие доски. На левой руке у него не хватало двух пальцев. Согласился он сразу:
– А чего ж… Можно и на хутор.
От него крепко пахло потом, самогонкой и сапожным дёгтем. Когда вернулись за машиной, он, устроившись на переднем сиденье, решился вдруг, будто в колодец нырял:
– Две зелёненьких.
И прищурился, ожидая, как-то они отзовутся на подобную наглость, сразу ли пинка дадут или сперва поторгуются.
– Пусть будет две, – равнодушно согласился Борг, выгружая канистру.
Самоха разочарованно закряхтел, жалея, очевидно, что не осмелился запросить побольше.
– Рули направо, – скомандовал он.
От старой дороги на кладбище не осталось даже колеи. Сразу за деревней начинались овраги, рваными языками подбирающиеся к огородам. Самоха уверенно заставлял Борга забирать всё круче вправо. Они проехали вдоль занесённого глиной русла ручья, вывернули на мостик. Рассохшийся и осевший, он угрожающе качнулся в сторону, из-под колёс сорвалась выбитая доска. Борг без радости подумал, что на обратном пути мостик может и не выдержать.
– Ничё! Устоит! – кричал Самоха. – Я по нему и на тракторе ездил в прошлом годе!
Он гордо выставлял на всеобщее обозрение искалеченную руку:
– В ремонтной бригаде меня шибко уважают!
Дорога тем временем потянулась через засеянные непонятно чем поля. Борг обратил внимание на частые размашистые проплешины, тщательно они вылизанные и очищенные даже от намёка на зелень. Самоха замолчал, удивлённо округлил глаза и вывернулся всем телом, но машина проскочила мимо и натужно заревела на взгорке – впереди уже показался хутор. Приехали.
Заброшенный двухэтажный дом примостился у подножья пологого холма, и хотя стоял он несколько скособочившись, не вызывало сомнений, что построен он основательно и простоит ещё долго.
Чуть подальше, на склоне того же холма клонились в разные стороны убогие кресты и оградки. Давным-давно, в другой словно бы жизни, когда кладбище было не в пример меньше, стояла здесь светлая берёзовая роща, а влево от холма простирались не унылые распаханные поля, а большой лес с грибами и ягодами.
Этому лесу отводилась в мечтах Борга особая роль, и, убедившись, что безмозглое людское трудолюбие не оставило ни единого деревца, он ощутил что-то вроде удара ниже пояса. Настроение у него начало стремительно портиться. Он остановил машину у развалившегося колодезного сруба, устало потёр глаза и выбрался наружу.
Они стояли втроём и молча оглядывались. Неизвестно, что думал Самоха, но с точки зрения Борга дом ничем не радовал взгляд. Он оказался и ниже и грубее, чем ему представлялось по описанию. Выбитые окна поблёскивали остатками стёкол. По серым стенам сползали грязные потёки. Кровля местами была сорвана, местами провалилась. Над крышей сломанным зубом торчал огрызок трубы. Фундамент с одного угла подмыло, и в нём уже наметилась трещина. Некогда неприступный забор лежал на земле, а от сарая и пристроек остались только столбы и труха. Погреб обвалился бог знает сколько лет назад и возвышался едва заметным холмиком. В целом всё представляло довольно убогое зрелище, и дом выглядел сиротливо среди старательно изуродованных полей.
У Борга тупо ныло под сердцем. Зря ехал. Ехал зря. Зря. Мечта оказалась обглоданной в гораздо большей степени, чем он предполагал. Не ошиблась пифия, чтоб её…
Толстяк равнодушно жевал губами.
– Место хорошее, ладное, – сказал Самоха, не замечая или не желая замечать состояние Борга. – Только крышу перекрыть да стёкла вставить. Ну забор, само-собой… Огородик перекопать… Жить можно. На энтом хуторе ещё бати моего приятель жил. Здесь и помер. Могила его там, с краю. Мы-то к нему и подались, да, вишь, не застали, земля ему пухом.
Борг не слушал болтовню Самохи, оглядывался без интереса, уже окончательно поняв, что жить здесь не будет. Никогда. И затея его была глупым ребячеством, и жена, как всегда, оказалась рассудительнее, чёрт бы её такую мудрую побрал.
Толстяк, видимо, тоже что-то такое сообразил, отошёл в сторонку и принялся ковырять носком ботинка мелкие камешки. Не требовалось особой проницательности, чтобы понять: вышла осечка. Глухое, безрадостное место никак не годилось для житья. Мёртвый дом, голое кладбище, над оврагами – ободранный кустарник. Зелень словно саранчой поедена. В стороне чьи-то кости. Конские?
– Не-е. Откуда тут лошадям? – Самоха приложил ко лбу ладонь, хотя солнца и в помине не было. – То корова, видать, приблудная издохла, или беженцы животину забили, когда уезжали.
Присев на поваленный забор, они закурили. Самоха одну сигарету пристроил за ухо, курил жадно, затягиваясь до треска. Ему не сиделось, так и подмывало что-нибудь сбрехнуть, но он крепился, ухмыляясь своим мыслям и хитро поглядывая на Борга. Потом не выдержал:
– Ну так вы идите, посмотрите там что ли. Чё попусту таращиться? Сижа-то дела не высидишь. Время, оно, брат, не казённое.
Борг хотел сказать, что нечего, мол, смотреть, и так всё ясно – садитесь в машину и поехали, но почему-то встал и пошёл к дому. Ему не хотелось так быстро признаваться, особенно перед толстяком, что он передумал.
– Ох-хо-хо, – вздохнул толстяк и тоже поднялся.
Входная дверь была когда-то крест-накрест заколочена, потом безжалостно взломана, и теперь висела на одной петле. Борг с опаской открыл её, и ржавый стон резанул по сердцу. Стараясь не зацепиться за торчащие из досок гвозди, он шагнул в тесные сени. Половицы проваливались, в сторону откатилась пустая бутылка.
Толстяк вошёл следом, дверь за ним оглушительно захлопнулась, стало темно, и они наощупь прошли в комнаты, поочерёдно споткнувшись о высокий порог.
Внутри было пусто, грязно и в высшей степени неуютно. Повсюду виднелось битое стекло, паутина, следы торопливого грабежа и беспричинно-злобных детских забав. Борг заглянул в кладовку и тут же пожалел об этом: там устроили отхожее место.
Толстяк начал подниматься на второй этаж, и Борг последовал за ним. Он не надеялся увидеть там что-то более симпатичное, но разглядывание загаженного дома, в котором он точно не будет жить, доставляло ему какое-то мрачное удовольствие.
Наверху всё-таки оказалось получше и посветлее. В выбитые окна сильно сквозило, и Борг вслед за толстяком прошёл на кухню, где, как ни странно, в единственном окне уцелели оба стекла.
Всё было ясно, и пора было уходить, пора было переключаться на что-то другое, чтобы поскорее заглушить воспоминания об этой глупой поездке, но Борг, подчиняясь охватившей его апатии, сел на стол и нахохлился. Куда теперь спешить? Он разглядывал облупленную печь, хранящую следы множества ударов. Били чем-то увесистым, долго и яростно. Кирпичная крошка покрывала весь пол.
– Странный дом, – сказал толстяк. – Совсем не деревенский.
– Да, много за него не дадут, – протянул Борг. – А ремонтировать… Не знаю. Не на что, и желания нет. По дешёвке кому-нибудь скину. Лишь бы избавиться, чтобы налог не платить.
– Да кто его купит!
Борг потянулся за сигаретой, закурил и выглянул сквозь грязное стекло во двор. Внизу Самоха оценивающе ходил вокруг машины и пинал покрышки, придерживая рукой свой малахай.
– Поехали, – предложил толстяк. – Чего тянуть?
– Поехали, – согласился Борг, но с места не тронулся. – Пацана жалко. Наобещал я ему сдуру. И тёща, корова, не уследила, книжки вовремя не сожгла. Бабочки-жирафы…
За окном вдруг очень быстро начало темнеть. В небе заворочались плотные тучи, что-то размашисто шаркнуло по крыше.
– Эх ты, чтоб тебя… – то ли донёсся, то ли почудился приглушённый возглас Самохи.
Дом заскрипел под напором внезапно налетевшего ветра. На крыше стонала вздыбленная кровля. Ощутимо запахло тухлятиной, как будто бы ветер растревожил в укромном углу разложившийся труп дохлой собаки. Борг не сразу обратил внимание на запах: в доме и без того хватало неприятных ароматов. Но отвратительная вонь всё плотнее набивалась в тесное пространство кухни, и он почувствовал, что к горлу подступает тошнота. Он закрыл тоненькую фанерную дверь; она не держалась, и он накинул крючок.
– Откуда такой гадостью несёт? Водохранилище далеко…
Сделалось зябко, неуютно и так темно, словно наступила ночь. Борг взглянул на часы. Половина первого. Ветер, не утихая, свистел за окном. Толстяк зажимал нос платком. Борг чиркнул спичкой и поджёг валяющуюся на столе скомканную газету. Она легко занялась, и пламя разогнало по углам тени.
– Не дай бог, задождит. Раскиснет дорога, что будем делать?
Они прислушивались к завыванию ветра. Самоха, очевидно, спрятался в машину, Борг слышал, как хлопнула дверца.
Газета догорела, кухня погрузилась во тьму. Толстяк вздыхал, вертел головой, потом наклонился к окну, но попал рукой во что-то мокрое и отшатнулся. Борг задумчиво наблюдал, как он пытается вытереть руку засаленной бумагой.
Ветер стих так же неожиданно, как начался. Но светлее не стало.
Они спустились вниз. Борг толкнул дверь ногой, петля не выдержала, и дверь упала на землю. Он перешагнул через неё и остановился. Вонь сдуло в сторону деревни, но приторный запах разложения ещё явственно ощущался в загустевшем воздухе. Вдалеке оседала поднятая ветром пыль. Она казалась белой на фоне тёмных клубящихся туч.
– А где мужичок-то наш? – спросил толстяк, заглянув в машину. – Здесь его нет.
Борг оглянулся. Вокруг было пусто и тихо. Тоскливое безмолвие, ненадолго потревоженное внезапным ветром, вновь нависло над хутором.
– Сбежал подлец. Не своровал чего?
Борг открыл дверцу:
– У меня нечего воровать.
Он повернулся к дому и крикнул:
– Самоха! Мы уезжаем! Эй, где ты есть?!
Его голос прозвучал сухо и невыразительно. Они подождали несколько минут. Самоха не отзывался.
– Куда он запропастился, чёрт возьми? Неужели на кладбище пошёл? – Борг нерешительно посмотрел на холм. – Понесло же его… Нашёл время. Пойти позвать его?
– Поехали, – скучно сказал толстяк. – Не маленький, сам доберётся. Деревня рядом.
– Я и не заплатил ещё ему, – сказал Борг.
– Вот и ладненько, – толстяк собрался садиться в машину. – За что ему платить? За то, что на машине прокатился? Невелика услуга.
– Нет. Пойду всё-таки позову. Зачем мужика обманывать.
И Борг пошёл вверх по склону, огибая дом слева, чтобы издали увидеть Самоху, если тот действительно был на кладбище. Толстяк, как привязанный, двинулся за ним.
Борг зашёл за угол, перешагнул через промоину и увидел Самоху. Тот сидел на земле под стеной, сидел, сжавшись в комок и уткнув голову в колени так, что над ними торчал только его облезлый собачий малахай.
– Да он надрался уже, – тоном знатока сказал толстяк, выглядывая из-за спины Борга. – И где они…
Он не договорил, поскольку увидел нечто такое, отчего моментально забыл всё, что хотел сказать. Беззвучно открывая рот, он показывал рукой вниз, смотри, мол, смотри!
Борг заглянул сбоку, и его обдало жаром. Из растрёпанного рукава вместо кисти торчало ободранное, сочащееся кровью, судорожно вцепившееся в землю. И ясно были различимы оголённые кости запястья.
Сквозь пульсирующий в висках шум Борг увидел и осознал вдруг пугающую неестественность позы, в которой скорчился Самоха. Он не сидел, он прятался, он вжимался в землю, в стену, в самого себя. Его плечи были темны от влаги, а по подвёрнутому голенищу сапога тягуче стекала кровь.
Медленно, словно во сне, Борг наклонился и стянул с его головы малахай, преодолев слабое липкое сопротивление. Толстяк по-бабьи ойкнул и попятился. Борг заторможено смотрел на ободранный до кости череп, на остатки мышц у его основания, на белые звенья шейных позвонков. С набухшего малахая редко капало на ботинок. Лица Самохи не было видно, и не хотелось даже думать, как оно теперь выглядит и есть ли оно вообще.
Борг разжал пальцы, малахай упал, и в нём обнаружились слипшиеся Самохины волосы. Борг посмотрел на свои пальцы. Он испытывал только озноб и недоумение.
– Вот тебе и Самоха, – сказал он чужим голосом. – Чем же это его так? За что? Может быть, это не он, а?
– Ты на левую руку посмотри. На левую, – еле слышно подсказал толстяк, не нашедший в себе мужества убежать подальше от страшной находки.
На левой руке мертвеца не хватало двух пальцев.
– Он от ветра здесь хотел укрыться, наверное, и его… Бред какой-то.
Борг потянулся за сигаретой, но передумал. У него тряслись руки, он снова поднёс пальцы к глазам, проверяя, нет ли на них крови.
Из Самохи уже не текло, кровь густо блестела на сапоге и на камнях.
Борг вдруг схватил толстяка за плечо, и тот взвизгнул:
– Ты что?!
– Живо в машину!
– Что?!
– Шевелись, говорю. Уезжаем.
– А… А… он?
– Ему уже всё равно. Зато нам может не поздоровиться.
Борг с грехом пополам развернулся, задев правым крылом колодезный сруб, и погнал машину к деревне. Если бы он мог, он объехал бы её стороной, но дорога была одна. И ещё он хотел забрать канистру, на которой был номер его машины.
Их нещадно трясло, а когда на бешеной скорости проскочили мост, затрясло ещё сильнее. Борг давил на газ так, как будто за ними бросились в погоню все ужасы, какие только можно себе представить. Бежать, бежать, стучало у него в голове. Убраться подальше, чтобы и следов не нашли. До города далеко – местным властям не дотянуться.
– Зачем я поехал? – стонал толстяк. – В уголовщину вляпались, теперь не отвертеться. Вся деревня видела, что он с нами был.
– Хватит скулить! – прикрикнул на него Борг. – Ты трезво рассуди: мы его, что ли, обглодали? Да кому такое в голову придёт? На кой он нам сдался?
Но толстяк на здравые рассуждения был не способен. Борг и сам чувствовал, что внутри у него всё съёжилось от смертной тоски. Самое страшное – он не понимал, что же, собственно, произошло. И кто ухитрился так быстро обработать Самоху? И почему они никого не видели? Повезло, что задержались в доме? Его передёрнуло.
– Китайские мутанты, – выдавил толстяк, думая о том же.
– Ты веришь этой брехне? – Борг деревянно улыбнулся непослушными губами. – Видел я их. Это же недоноски. Шерсть повылезла, лапы кривые, слюна висит… Смотреть жалко. Кожа да кости.
Упоминание о костях заставило толстяка побелеть.
Но Борг этого уже не заметил. Он выглядывал в окно. Стороной и очень низко прошли два вертолёта. Винты упруго рубили воздух, и тяжёлый нарастающий стрёкот заглушал шум двигателя его машины. Борг почувствовал, как на шее затягивается жёсткая удавка. Стервятники падаль за версту чуют.
Толстяк был близок к обмороку или к сердечному приступу. Наивный, он уже решил, что вертолёты заявились по его душу.
Деревня встретила их глухим воем и запахом гари. В центре, над крышами вспухал белый дым. Вой нёсся из-за заборов – то ли бабы голосили, оплакивая кого-то, то ли скотина ревела, то ли кричали сразу все, кто ещё мог кричать, но от этого загробного воя волосы вставали дыбом. Однако, по-прежнему никто и носа не казал за ворота.
Машина проскочила пустырь перед водокачкой, где всё так же стояла керосиновозка с распахнутой кабиной. Борг повернул налево и ему сразу же пришлось затормозить.
Поперёк дороги лежало женское раздёрганное тело, едва прикрытое сбившейся юбкой и какими-то набухшими тряпками. Кисть руки, начисто лишённая мяса, сжимала ручку бидона. Керосин вытек, и в грязной луже плавали размокшие купоны. Бесформенный огрызок головы был облеплен песком и пылью; в безгубом провале рта Борг разглядел металлическую коронку. Седые волосы, содранные с черепа вместе с платком, торчали из-под переднего колеса.
– Господи, да что же это такое? – толстяк навалился на Борга и жадно разглядывал тело. Из-за капота он мог видеть только ноги, но лучше бы он не видел ничего. Когда до него дошло, что именно лежит перед машиной, он так больно вцепился в Борга, что тот выругался и двинул его локтем в грудь:
– Полегче ты… Мертвецов не видел?
– Куда ты меня привёз?! Что здесь происходит?!
– Вертолёты, – дёрнулся Борг. Ему показалось, что он нашёл объяснение. – Сволочи. Дрянь какую-нибудь распыляют. Я и раньше слышал… Не верил дурак.
Он закричал, выворачивая руль и подавая машину назад:
– Закрой окно и перестань трястись! Стекло подними!
Из-за машины выскочил высокий мужчина в брюках и майке. Он на бегу крикнул им что-то неразборчивое, показал рукой вдоль улицы и сам побежал, мелькая грязными босыми пятками. У первых же ворот он задержался, подёргал их, потом подпрыгнул и неуклюже, но очень быстро перевалился через забор. И ничего с ним не случилось.
Борг по обочине объехал тело женщины и прибавил газу. Улица впереди была скрыта клубами дыма; Борг почти вслепую пронёсся сквозь мутную завесу, проскочил её и чуть не сшиб двух возникших перед машиной бабёнок. Они торопливо семенили друг за дружкой, прикрывая лица платками, и на спинах у них мотались большие узлы. Из узлов торчали тряпки, рукава, волочился в пыли размотавшийся чулок. Одна из бабёнок держала подмышкой настенные часы, они то и дело выскальзывали, и она ловко прижимала их локтем.
Заметив настигающую их машину, обе припустили во всю прыть, но узлы не бросили, хотя даже на глаз было видно, что они тяжёлые и далеко с ними не убежишь.
– Хозяйственные бабы! И не боятся ведь! – крикнул Борг. Ему как-то полегчало. Люди ещё живут, кто-то грабит, кто-то убегает. И ещё пришла спасительная догадка. Чем больше трупов, тем меньше они с толстяком вызовут подозрений. В такой суматохе о них и не вспомнят.
Он хотел растолковать это толстяку, но тот сидел, как истукан, и лицо его было едва ли не белее голого черепа Самохи. Однако, когда Борг вдруг остановил машину, он ожил:
– Почему остановился? В город гони! Домой! Домой!
Но Борг как завороженный смотрел на дорогу, по которой зазмеились лёгкие струйки пыли. Перед машиной скрутился из ничего небольшой смерч. Он вытянулся, мгновенно поплотнел и, хищно наклонясь, рванулся за убегающими бабёнками. Ветер в несколько секунд перерос в неистовый ураганный порыв, и, несмотря на поднятые стёкла, в машину просочилась та, знакомая уже вонь.
Бабёнки резво бежали вдоль забора, и ветер подгонял их, толкая в спины, сдувая вперёд платья и отчётливо обрисовывая мясистые ляжки.
Смерч настиг их шутя.
Обеих заволокло взметнувшейся пылью, раздался звонкий хлопок, и сквозь несущуюся вдоль дороги муть Борг увидел, как у бабёнок одновременно заплелись ноги. Узлы покатились, рассыпаясь белыми тряпками. На дороге остались лежать два неподвижных тела. Борг остановил машину рядом с ними и ему хватило одного взгляда. Ветер злобно свистел над мертвецами, его порывы тончайшими невидимыми лезвиями срезали плоть с костей, и она таяла на глазах. Берцовые кости уже оголились, мокрая одежда медленно опадала, обвисая на выпирающих рёбрах.
Потом Борг ничего не помнил. Он не смог бы внятно объяснить, что он делал в последующие пять или двадцать минут, но двигатель он заглушил. Сначала он вроде бы бессильно отпихивался от назойливых потных ладоней, которые никак не хотели выпускать его из машины, потом вроде бы решил развернуться и невыносимо долго крутил рулевое колесо, но машина непонятным образом стояла на месте и разворачиваться не собиралась. Потом он пришёл в себя, обнаружив, что пьёт водку прямо из бутылки. Горло обожгло, он поперхнулся и облил водкой брюки.
Толстяк больше не пытался его удерживать, но дышал часто-часто, как обиженный ребёнок, и всё трогал стёкла, проверяя, надёжно ли они закрыты. Ветер почти утих. Через дорогу, поджав хвост и пугливо оглядываясь, перебежала знакомая собака. Она юркнула под ворота, и Борг сразу их узнал. Машина стояла рядом с домом, в котором они ночевали.
Он подождал, пока мир перед глазами вернётся в устойчивое положение, и собрался выходить, но толстяк, о котором за эту минуту он успел напрочь забыть, неожиданно цепко схватил его за руку.
– Опять?! Не пущу! Поехали в город!
– Отпусти!
– Не открывай! Я не смогу один!
– Дур-рак! Не хорони меня раньше срока!
– Что ты так забыл?
– Канистра у меня там. Забрать надо. Да отпусти же ты!
Борг освободил руку и вывалился из машины. Ноги не держали, видимо, он выпил слишком много водки. В голове ещё шумело, но он сообразил выдернуть из гнезда ключи. Толстяк без промедления захлопнул дверцу и прилип изнутри к стеклу, глядя на Борга расширенными от ужаса глазами.
Густой прогорклый воздух застыл, как перед грозой. Крики утихли. Сильно пахло дымом, но никаких других запахов Борг не ощущал. Без цвета и бе
