В старину-то оно все лучше жилось. Хоть и не было телевизоров, а из машин - только паровые. Чего уж говорить, люди и те здоровее были, не знали, где и фельдшер живет. Так-то вот. Ну да былого не воротишь, а вот рассказать о нем можно. На то человеку и память дана.
Году, эдак, 18**, когда бегал я по двору с прутком, гоняя живность разную из озорства, по малолетству не способный еще к полезным действиям, жил в нашем городе отставной полковник Петр Лукин Бунчужный, со своей фамилией. Дом Петра Лукича стоял возле Святоникольской церкви, где сейчас автобаза. Хороший был дом, два этажа с мансардой, фасад с колоннами, крыша свинцом крыта. Достаток Петр Лукич имел, сдавая в аренду свои поместные земли. От того и нужды большой не знал и долгов не имел.
Единственной отрадой ему была дочь Машенька. В тот год было Марии Петровне девятнадцать лет от роду, и в дом Петра Лукича под разными предлогами захаживало немало почтенных горожан мужского пола, а еще больше отиралось подле ворот, не имея за душой ничего, кроме вздыханий и мечтаний. Но разговор о сватовстве у них не складывался. Уж и жена его, Софья Алексеевна, не раз плакала, спрашивая, какого же еще зятя хочет ее муж, но Петр Лукич только вертел пальцем ус и говорил, что в этом деле спешить нельзя. Да и Машенька уж приближалась к тому возрасту, когда хоть черта в мужья захочешь. Нетрудно догадаться, какими мыслями была занята ее девичья голова.
Тогда как раз был конец года, и начинались святки, а значит, наступало время для разных гаданий и ворожбы. Сейчас это все забыто, потому как выкладывать заморские Таро и читать оптовые гороскопы Глобы куда сподручнее и моднее. Да и раньше благородные господа предпочитали гадать на картах и кофейной гуще, считая простонародное ворожение чем-то диким и отсталым. Так и было: господа в светлице французский способ раскладывают, а слуги, внизу, на воске выливают. А у кого точней сбывается, о том сами только и ведают. Так вот, жила в доме древняя старуха, которую Петр Лукич знал старой, когда еще был корнетом и жил с отцом в имении. Никакой родни у нее не было, а привез ее Петр Лукич и держал в доме по той причине, что никто еще не умел так вкусно готовить. Старуха была молчалива и нелюдима, как справится с обедом, так уйдет к себе в каморку, закроется и сидит тихо, пока опять на кухню не позовут. Дружбы с ней никто из слуг не вел, а потому ничего о ней не знали, да и не очень-то и интересовались - живет, не объедает - и Бог с ней.
Вот, значит, как-то поздним вечером Маша раскладывала у себя на постели карты, сидя в кровати. Немного оторвавшись от гадания, чтобы поправить лежащую за спиной подушку, она вздрогнула, увидав стоящую в приоткрытых дверях спальни старуху-кухарку. Однако характера Маша была предобрейшего и не накричала на шастающую в ночное время прислугу, отсылая вон, а улыбнулась и пригласила войти. «Степанида, ты умеешь гадать?» - спросила у старухи Маша, показывая на разложенные карты. Та отрицательно покачала головой, вызвав у Маши разочарование. «Совсем не умеешь?» - с детским любопытством опять спросила Маша. Теперь старуха кивнула, умею, мол, но по-своему. Маша обрадовалась: «Ты мне погадаешь?» Старуха опять покачала головой, и Маша слегка рассердилась отказом и хотела было услать ее прочь, как Степанида медленно, скрипя давно усохшими связками, сказала: «Зачем зря гадать, если суженого можно вызвать». От таких слов Маша, будучи девушкой воспитанной и невинной, покраснела, но любопытство и, в немалой степени, природа, взяли верх над смущением. «Расскажи, - попросила она, откладывая в сторону уже ненужные карты. «Обожди, я сейчас, схожу за книгой», - сказала старуха и, выходя из спальни, повернулась, и приложила кривой темный палец к своему сморщенному безгубому рту, дескать, давай не шуметь. Конечно, ни о каком сне Маша больше не помышляла и встала с кровати, набросив на себя шелковый халат.
Вскоре старуха возвратилась, держа в одной руке небольшую книгу в черном кожаном переплете, а в другой полотняный мешочек. Войдя, она плотно закрыла за собой двери, а потом, спросясь дозволения, повернула ключ в замке. «Гляди, здесь многое сказано», - молвила Степанида, раскрывая пред Машей свою черную книгу. Может оно так и было, да только Маша ничего не разобрала в написанном чудными знаками тексте и попросила старуху истолковать. «Коль сделаешь все правильно, уж поутру явится в дом жених, тебе мил и батюшке твоему угодный», - пояснила старуха. «А я тебе помогу». И видя, что Маша согласна, стала она доставать из мешочка кусочки зеркала, свечи и порошки в баночках. ««Ложись в кровать, и не спрашивай ни о чем», - велела старуха и начала ворожить. Положила она под подушку ей пучок сушеных трав, в изголовье и в ногах поставила черные свечи и только зажгла их, как Маша тотчас заснула. Что она потом там делала, один нечистый знает, да только когда утром Маша проснулась, никакого следа от давешней ворожбы не было, словно приснилось ей все это.
«Барышня, барышня, вас батюшка кличет», - доложила ей радостно служанка, когда Маша расчесывала перед зеркалом свои волосы, и шепнула лукаво: «Жених прибыл, прямо красавец, и батюшка ваш с ним ласков, и приветлив». Никогда еще Петр Лукич не приглашал вот так Машу, когда принимал очередного свата. Второпях она заместо щек нарумянила губы и одела навыворот правую манжету.
Жених и вправду был пригож - высок, статен, волос как смоль, глаза голубые, и представился как капитан лейб-гвардии Семеновского полка Александр Светозарович Волошин, сын и наследник князя Светозара Волошина. Петр Лукич был искренне рад такому жениху и разговор вел, не уклоняясь. Софья Алексеевна, присутствующая тут же, не могла нарадоваться и была сама любезность. Слуги и те, не веря, что барин наконец решил выдать дочь замуж, по очереди появлялись в дверях, а потом отойдя, шептались меж собою. Словом, Петр Лукич дал согласие, Софья Алексеевна со слезами благословила, и после Крещения решили венчаться.
Венчались они в Святоникольской, рядом с домом, а после этого муж повез Машу к себе в имение, находящееся где-то под Курском. Карету, запряженную четверкой вороных, сверху нагрузили коробами с нарядами да родительскими подарками, а приданое - сорок тысяч рублей - Маша держала в наперсной сумочке. Простились с родителями, всплакнули, и тронулась карета от отчего дома, сопровождаемая тремя гайдуками.
Проходит три дня, неделя, другая, а известий от дочери, как доехала, нет, хотя обещалась дать телеграмму. Тогда Петр Лукич сам посылает депешу, мол, как ты там, доченька, не быстро ли родителей позабыла от радости. Послал, а через день получает ответ от князя Волошина: «Потрудитесь-де объяснить, что означает ваша телеграмма». Тут и упало сердце у отца, запряг он тройку и с денщиком своим старым помчался в имение князя.
Сердито встретил его князь Волошин, но узнав, в чем дело, спросил извинения и сказал, что не имел никогда сына, а есть у него две дочери, и замужем они за благородными людьми. Вмиг поседел от горя старый полковник, и едва не лишился рассудка, поняв, что отдал сокровище свое в руки злодея. Видя такое несчастье отца, потерявшего дочь, князь снарядил поиски по всей губернии, подключив, кроме жандармов, всех частных сыскарей за свой счет. По всем полицейским управам, больницам и церквям разослали приметы пропавшей, расспросили с пристрастием людей, воровским промыслом живущих, бордельных мадам и кабатчиков. И вот, перед самой Масляной подъезжает к дому Петра Лукича жандарм, а с ним, в санях, женщина лежит, тулупом укрыта. «Машенька!» - страшным голосом закричал Петр Лукич и бросился обнимать бесчувственное тело. «Дочь ваша?» - виновато спросил жандарм. «Эхе-хе, вот горе. Соколовского уезда крестьянские бабы подобрали ее в лесу, без памяти. Избитую всю, в дерюге, чуть дышала. Не признали в ней благородную, решили, что нищенка или кабальная какая, недобрыми людьми в лес заведенная. Много разного отребья после святок шаталось, опохмелялись. В деревне у себя ее бабы и приютили, не бросать же душу христианскую. Без памяти она до сих пор, фельдшер говорил, что шок какой-то, да я и так вижу, что без памяти».
Насилу слуги оторвали рыдающих отца с матерью, перенесли Машу в дом, спешно доктора привезли. Да только он ничем помочь ей не мог, заплакал, потому как знал ее еще ребенком, да настой прописал, чтоб раны не болели. Семь дней пролежала безмолвно, а на восьмой воскликнула: «Батюшка!», дернулась, точно встать хотела, и отлетела чистая душа к ангелам. Так и не рассказала, какое злодейство над ней произошло. Петр Лукич, похоронив дочь, до самого Иванова дня искал мерзавцев, все деньги свои спустил, но о них и слуху не было.
А в канун Ивана-купала стала кончаться старуха-кухарка. Перед смертью подозвала она одну служанку и говорит ей на последнем дыхании: «Скажи барину, пускай не ищет злодея, потому как он не от мира сего, ворожением моим призванный. Се месть моя за то, что полвека назад отец его, Лука Фомич Бунчужный, обесчестил мою единственную дочь. От чего она утопилась, а мужа моего, вступившегося, Лука Фомич в солдаты забрал». И сказав это, закричала страшно и умерла. Побежала служанка к Петру Лукичу и, трясясь от страха, пересказала слова старухи. Он же, услышав такое, в безумстве вбежал в каморку, где покойница лежала, и, крича, стал трясти ее мертвую и по лицу бить. Едва уняли его, а старуху наскоро схоронили на дальнем кладбище за городом, и о поминках потом никто даже не заикался. Петр Лукич, умом тронувшись, в монахи подался. Отец игумен, говорили, его не тревожил, и Петр Лукич дожил годы в келье, выходя только на службы. Софья Алексеевна дом продала и переехала к сестре своей.
Такие вот дела были в наше время. Как-нибудь заходите, расскажу еще одну историю, если жив буду. А пока простите старика, устал я. Пойду ко сну изготавливаться...
