Хозяйка квартиры оказалась тусклой пожилой тёткой в очках. У неё было невнятное лицо почти без всяких примет, кроме коричневых кругов под глазами. Она куталась в шаль, несмотря на духоту. Почти всё время лицо хозяйки кривила кислая виноватая улыбка. Так улыбаются мамаши, норовящие сдавить отпрыска в объятиях и слюняво расцеловать в лоб. Николай заметил, что в комнате не слишком прибрано: на диване и даже на полу валялись искромсанные ножницами газеты. Тётка была сговорчивой – о размере оплаты за комнату договорились без торга.
— Я, думаю, не дольше, чем на пару месяцев у вас задержусь, — сказал Николай. – Жилец я спокойный, проблем не доставлю. Райончик у вас тоже душевный. Я всё детство в Нефтяниках жил. Ностальгия там, знаете, ну типа того…
— Спокойный или нет, это ещё увидим. А задержаться, может, и сам захочешь потом. Кто один раз вернулся, когда не ждали, тот, видимо, надолго, — загадочно ответила тётка, посмотрев на нового жильца поверх очков. И тут же нырнула с головой в шифоньер, выискивая что-то под грудой тряпья.
…В первую ночь на новом месте Николай ворочался без сна. В темноте жужжали комары, скрип деревянных полов вызывал раздражение. Когда веки уже стали наливаться тяжестью, Николай вдруг насторожился и напряг слух. За дверью шелестели шаги, то чуть удаляясь, то приближаясь снова. Словно там выставили часового, который должен был охранять его покой. Один раз – Николай был уверен, что ему это не показалось – в дверь тихонько поскреблись. Он хотел подняться и выглянуть из комнаты, но вдруг понял, что ему страшно. Чтобы не слышать непонятных шумов, Николай заткнул уши, продолжая неотрывно смотреть на дверь. Досчитав до трёхсот, прислушался. За дверью было тихо.
Утром хозяйка держалась как ни в чём ни бывало: поприветствовала, спросила, как спалось постояльцу, согрела чаю. Николай мысленно обругал себя за впечатлительность и разгул фантазии. Благодушие, однако, быстро испарилось. Выйдя в коридор, Николай увидел, что дверь в комнату хозяйки распахнута, и окинул помещение рефлекторным, ненацеленным взглядом. Стены комнаты снизу доверху были увешаны фотографиями. Криво вырезанные из газет и журналов изображения складывались в причудливые обои. Со стен смотрели мальчики. Десятки, если не сотни мальчиков. Все примерно одного возраста – с пушком под носами, но с неоформившимися толком детскими чертами лиц. Николай нервно гоготнул.
«Так, хватит. В ближайшее же время найти другой вариант. Даже если за комнату придётся платить больше», — скомандовал он сам себе.
Вечером снова не спалось. Также пронзительно, как накануне, скрипели полы, кто-то пьяно выл под окном, по потолку ползали пятна света.
Николай лежал с открытыми глазами, дожидаясь. Не зря: прошло около получаса, и за стеной зашаркали шаги. Чуть помешкав, Николай выпутался из одеяла. Молясь, чтобы не скрипнула половица, прокрался к двери и резко распахнул её. Шарканье стихло.
В коридорчике стояла непроглядная темень. Нашарив выключатель, Николай зажёг свет и увидел перед собой хозяйку квартиры. В одной руке она держала портфель с изображённой на нём ракетой и мультяшным космонавтом, в другой – чью-то большую фотографию.
— Ну и?.. – спросил Николай, щурясь. – Объясните, может, чего это тут происходит такое, а?
Не выпуская портфеля, тётка вдруг вытянула руки и медленно, раскачиваясь, как матрос на палубе, зашагала к Николаю.
— Коленька… Сынок, — её голос неприятно дребезжал. – Дай мама обнимет тебя, родной.
Николай в замешательстве отскочил за порог своей комнаты. Хозяйка продолжала надвигаться, странно оскалившись и раздувая ноздри:
— Я знала, что ты вернёшься. Всегда знала. С того вечера, как ты после школы провалился под лёд на Иртыше. Тринадцать лет прошло, Коленька. Тринадцать…
— Ты чего, совсем уже это?.. — выдавил Николай, пытаясь быть хладнокровным и унять колотящееся сердце. – Совсем башню рвануло, что ли? Никуда я не проваливался, ясно? Не подходи ко мне, ты! Стой там! Слышь? Не подходи!
Сумасшедшая не услышала его. Она медленно приближалась. Николай рассмотрел у неё на шее бородавку, из которой змеился длинный волос, похожий на лобковый.
— Сына, ты не узнаёшь меня? Не веришь мне, да? – глаза двинутой бабы лезли из орбит. – А у меня и фотография твоя есть. Ты за два месяца до этого сфотографировался, она и в памятном альбоме твоём как раз. Вот, смотри скорее. Ну вспомни же, наконец!
Со снимка на Николая смотрел подросток с приоткрытым ртом и дебильноватым взглядом. С губами-варениками и хаосом кучеряшек на голове. От одной мысли, что его приняли за такого дегенерата, Николай вдруг вскипел.
— А ну пошла отсюда, — выплюнул он в лицо хозяйке. – Я говорю тебе ещё раз: я тебя не знаю. И завтра прямо утром съезжаю отсюда нахрен. Ищи идиота, который будет по ночам выслушивать твою бредятину. Ясно, маманя?
От этих слов женщина как-то сразу повяла, съёжилась. Выставив, наконец, её из комнаты и захлопнув дверь, Николай взглянул на часы. Половина второго. Сна не было ни в одном глазу. Жгли мрачные мысли. Николай сидел на кровати и пытался успокоиться. Вспомнилось, как в детстве получил ремня от матери за то, что ходил с пацанами через замёрзшую реку на остров. Вспомнил румяное лицо Федьки Круглого и сигарету, окоченевшими пальцами передаваемую по кругу. «Я знаю, где летом можно будет план достать», — хвастается Пельмень.
…И вот уже сумерки. На берегу Иртыша пустынно, завывает ветер и стелется позёмка. Коля вытирает соплю варежкой, продирается через сухой камыш и шагает по льду. Впереди загадочно чернеет лес. Там за рекой наверняка отыщется что-нибудь интересное. Там своя, полная тайн, жизнь, которая проходит без него, без Кольки. Он должен попасть туда и увидеть всё своими глазами. Неожиданно внизу что-то хрустит, и твёрдая поверхность уплывает из-под ног. Обезумев, Колька проваливается в студёную воду, в тело впиваются тысячи иголок. Колька захлёбывается криком, молотит руками по воде. Перешитое из отцовой куртки пальтишко намокает, и вот Колька уже как будто закован в чугунные доспехи.
"Ааааа", — верещит он и, уйдя с головой под воду, делает судорожный вдох. Вынырнув, перестаёт бултыхаться. Вода с ледяным крошевом заполняет лёгкие.
… Николай очнулся от собственного истошного крика. Ещё пару секунд он продолжал орать и бить себя по щекам, чтобы кошмар наверняка уплыл от него подальше. Ужасало то, что пережитое явно было не сном, а реальностью, только страшной и чужой. И перетащила его туда чья-то злонамеренная воля.
Ещё не рассвело, когда Николай в спешке побросал вещи в сумку и выбежал из подъезда. К вечеру он уже обживал комнату в гостинице с отслаивавшимися линялыми обоями, воплями младенцев и грохотом посуды за стенами.
… На общей кухне в конце коридора орудовал мужик в майке и трениках с пузырями на коленях.
— А микроволновки тут нету? – спросил Николай, разглядывая огромную сизую дулю, вытатуированную у мужика на предплечье.
Мужик с любопытством обернулся и посмотрел на Николая, прищурившись, словно напрягая зрение, чтобы разглядеть что-то мелкое.
— О! А ты чей это, мальчуган, а? Взрослые-то где? Тебя как звать-то, малой?
Стало темнеть в глазах, поплыли стены. На всякий случай поширкав ладонью пятидневную щетину, Николай ответил:
— Ты чего, зёма, упоролся? Какой я тебе мальчуган ещё? Шары разуй, что ли.
Мужик прищёлкнул языком и непонятным образом посмотрел на Николая сверху вниз, несмотря на то, что роста был примерно такого же:
— Съездил бы я тебе по губам, сопляк, да ты дурачок, походу. Мало тебя родители порют.
Николай почувствовал, что напрочь расхотел есть и решил отныне появляться на кухне ночью, когда там точно никого не будет.
… К наступлению холодов жизнь окончательно превратилась в изощрённую пытку. Работу Николай так и не нашёл: везде, куда бы он ни обращался, ему отвечали снисходительными хихиканьями и поясняли, что не берут несовершеннолетних. Все его вещи одна за другой перекочевали в подпольный ломбард, где его хоть и обслуживали, но пялились с подозрением. Утешаться оставалось лишь тем, что успел снять комнату, пока ещё был почти большим – теперь бы об этом не было и речи. В зеркале Николай видел уставшего человека с бегающими больными глазами.
Каждый день он уныло слонялся в запорошенных снегом и мусором дебрях Советского парка. После плёлся домой пешком – денег на проезд не было. С наступлением темноты его вышвыривало из тепла комнаты на глухой, поросший камышом берег. И хотя история всё время повторялась, ощущения каждый раз были свежими и непереносимыми. В перешитом из отцовской куртки пальтишке и шапке с Микки-Маусом он отважно шагал через замёрзший Иртыш. Неожиданно лёд крошился под ногами, Колька разрывался в крике и захлёбывался стылой водой. Едва Колькино сознание угасало, Николай обнаруживал себя, вспотевшего и задыхающегося, в своей комнатёнке среди залежей пыли. По стенам барабанили измученные его ежевечерними воплями соседи. И в один из дней Николай не выдержал.
… Прежде чем войти, он трижды обошёл вокруг дома, набираясь смелости. Коченевшие у подъездов старухи в этот раз показались ему ископаемыми чудищами, а юнцы с портвейном – взрослыми мужиками.
Едва он успел нажать на кнопку звонка, как ему сразу открыли. Ведьма как будто стояла наизготовку у двери, дожидаясь. В одной руке она держала ножницы, в другой – изрезанную газету. Рухнув на колени, Николай уткнулся лбом в порог и запричитал:
— Тётенька… Оставь ты меня в покое, а? Пожалуйста! Сделай, как было. Верни меня. Верни меня настоящего, тётенька. Я ведь не тот… Не этот, который… тонет. Слышишь? Прошу тебя… -
Николай почувствовал, что его ласково гладят по голове. От омерзения и ужаса скрутила судорога.
— Сынок… Сыночек мой… Сынулька, — услышал он, ощущая, как шершавые горячие пальцы ползут по его затылку. – Я всегда знала, что ты придёшь. Всегда.
С криком ошпаренного Николай пронёсся вниз по лестнице и вылетел в темноту. Всхлипывая и размазывая по щекам сопли, он шагал мимо облезлых хрущёвок, разползшихся вширь помоек, тополей с уродливо обкорнанными ветками. В этот раз он твёрдо знал, куда идёт.
На берег он вышел в том же месте, где выходил каждый вечер. Николай знал здесь каждую тропку, каждый кустик, хотя прежде наведывался сюда, только будучи Колькой. Тут было всё также тихо и пустынно, шелестел камыш, да ветер мотал туда-сюда смятую алюминиевую банку.
Николай уверенно шагнул на ещё неокрепший ноябрьский лёд и двинулся привычным курсом. Туда, где ему снова предстояло сгинуть под водой. Как он надеялся, в последний раз.
