Белый, с треснувшими морщинами, лик Невы сонно нежился в лучах февральского заката.
Бывает, на секунду вдруг покажется, что блёклое золото этих лучей опалит ледяным пожаром тощие руки и лица, и отразится в выцветших глазах мерцание церковного креста. Живым костям в пальто, бредущим по сырым улицам к Дворцовой, еще мерещится бесплотное тепло, будто призрак светила в трепетной неге обнимает всех нищих и убогих, зазывая в бездонный свой небесный гроб, пронзенный иглами шпилей.
- Летим, летим над Петроградом! – хохочут счастливые лица теней в пелене тумана, глядя
на труповозку, несомую по февральской грязи истерзанной кобылкой, нещадно битой и погоняемой кучером. В санях застыли улыбки на чистых, ангельски-неживых лицах - погруженные внутрь себя, эти святые безумцы плыли в дымке своего глупенького трупика с одной лишь единственной мыслью:
«Скоро я расцвету… Будет тело гнилое мое дивным белым бутоном, белым, как облако. Хоть бы только не сожгли…» - и катится по мертвой синей щеке, разрисованной, как у куклы, чистая слеза.
Зияющая пасть проходного двора распахнута гнилым нутром наружу – среди черной копоти стен и заплаканной земли порхают танцовщицы-бабочки, чьи воздушные юбки кровавым шлейфом струятся над костлявой белизной тонких ног. Порочными ангелами взлетая ввысь к туманным ликам, раскидывали руки, как в зеленовато-водном сне. Танцевавшие утопленницы подхватывали свои тела, отпуская их в сладкую небытийную тину. Напоследок они обернутся еще разок на свои могильные овалы, размытым в улыбке этому покинутому миру с санями, катившими одиноко по размокшей грязи.
Розово-серые лучи объяли рыхлые, гнутые кости обнаженных ветвей, под сенью которых дремала замерзшая насмерть девочка, выброшенная из лечебницы для душевнобольных, как выкидышный младенец – ее ласково укутанное в драный тулуп тельце улыбалось небу, как присыпанной ветвями бездне, елейно глядевшей на белое личико. Будто бы живые детские пальчики перебирают грязные копейки в дырявом кармашке, затем гладят куклу в синем платье. Девочка улыбнулась:
- Лошадка…
Стеклянные глазки провожают кобылку с труповозкой, исчезающую в мареве над мостом, ветер нежно треплет блеклые пакли волос.
Чайный февральский закат растворялся в наступавшей ночной мгле, когда комья из трупов, улыбок и саванов были сброшены к проталинам, затерянным меж покосившихся деревянных домиков с опустевшими окнами. Свистел ветер; неподалеку белела старая церквушка с вонзавшимся в небо темным крестом.
Кучер слезно зарубил последними двумя ударами издыхавшую клячу. Отбросив прочь кнут, как ядовитую змею, воздел глаза к небу и пролепетал, осенив себя крестом:
- Прости, Господи, грешного…
Морщинистые мужицкие руки обливали керосином поклажу; радостные трупы покачивались и довольно кивали поникшими головами, как марионетки, подвешенные к счастью за самое сердце. Запахло смолой – пестрые огоньки закружились вихрем в промозглом воздухе, мерцая над хрустальными слезами, катившимся с раскрашенных кукольно-неживых щёк. Пылали мертвые сердца, плавились нарисованные улыбки. Мертвые захохотали: «пеплом расцветём!..», провожая взглядом кучера, удалявшегося к церкви. Ее крест, заново рожденный, сиял в небе, озаренном пожаром, словно бы утренней зарею.
По ту сторону моста, утонувшего еще на закате в мареве, всё так же танцевали красавицы-утопленницы, порхая где-то меж тины небытия, и с тоскою глядели на окоченевший трупик девочки, обнявшей свою истрепанную грязную куклу. Вытершийся тулупчик темнел под сенью черных ветвей, укрывая измученное холодом и голодом тельце.
Костер уже почти погас, когда непогребенные утопленницы вернулись в Неву; синева догорающего пламени таяла среди сожженных человеческих страданий, ставших трухой. Подхваченные ветром, истлевшие души рассыпались над домами, улицами, площадями…
Наступал первый день весны, сжатой в гранит – и оттого этот день был светел, как благодатный лик грустного святого в одинокой церквушке на окраине города.
Под деревом, усеянным то ли пеплом, то ли мелким поздним снегом, лежала мертвая девочка – вся в красных цветах, оттенявших ее белые щеки румянцем. Ее изувеченная болезнями душа уже тянула свои маленькие ручки к мерцавшим в тумане теням; те по-матерински подхватили ее, взлетая над трупным городом, в чьих гноящихся ранах-дворах расцветали первые кровавые цветы.
