Смерть г-на Лукьяненкова.
Утро. Сёва Гробовников.
За мутным окном уже по-весеннему рано светало, а господин Лукьяненков всё так же продолжал кромсать перочинным ножичком собственный труп, сизый от ужаса. Когда остервенение г-на Лукьяненкова помалу утихло, он изнеможенно рухнул на постель с подгнившими кровавыми пятнами и безучастно уставился в окно.
В том году первые апрельские дни выдались нелепо тёплыми – солнце беспощадно давило шершавые застекленные лужи с отраженными в них увядшими лицами. Насмешливо постукивала своими плевками о мостовые капель. Порою она таяла на рыхлой мякоти чьего-то засаленного тела, несшего свежий номер пустых, как белый сон, «Известий».
Вон, из-за этого угла – зияют на серых полотнах лиц сухие удивленные рты, как бесстыже разрытые могилы. В соседнем магазине шары глаз выкатились в чужую белизну с застывшим багрянцем и черными тенями костлявых пальцев.
Коснувшись взглядом пляшущего блика на жестяной крыше соседнего дома, Лукьяненков чуть было нырнул в воздушную перину прохладной дрёмы, но был вброшен обратно чьим-то гнусавым: «Бааа, Митя! Ты еще не помер, что ль?»
Вошедший был мужчина лет тридцати, с тонкими, почти женскими чертами лица, но противно дребезжащим тенорком; однако, все вышеперечисленное не мешало ему быть двух метров росту и носить шерстяное пальто, водрузив на голову черный котелок.
Лукьяненков поморщился и просипел в ответ:
- Утром сегодня… - не договорив, он кивнул головой на труп, и откупорил бутылку припасенного самогона.
Гнусавый ошалело уставился на истерзанное тело; с какой-то брезгливостью потряс мертвую руку, и, убедившись, что перед ним самый настоящий труп, пропищал:
- И когда хоронить?
- А это ты у нас, Сёва, гробовщик, ты и решай, - равнодушно хихикнул Лукьяненков, отпивая из горла.
Нахально заглянувшее в окно солнце осело призрачным лучом на лице усопшего, обращенного во внутреннюю свою мертвенную жизнь. Старая кровать с постельным тряпьем походила на заледеневший сугроб. Гнусавый гробовщик виновато потупился:
- Но как же без разрешения, без бумаги, да без свидетельства, без анатомического театра, это же труп, а не бродяга, черт знает где валяющийся, да и как я старого друга не похороню-то… - его запыхавшееся бормотание рвалось от судорог пальцев, ловивших то и дело в воздухе что-то невидимое; наверное, он бы продолжил, но в комнату робко постучали.
- Здесь я, - глухо отозвался Лукьяненков, словно бы помимо него в комнате никого не существовало.
В комнату вошла серая, как пепел, старушка в чепчике, завернутая в черную шаль – ее звали Марфа Ильинична; испуганно улыбнувшись, поздоровалась с «барином», «г-ном Сёвой Гробовниковым» и «г-ном трупом».
- Барин, вас из канцелярии спрашивают… - робко начало лепетать запрятанное в чепец лицо.
Гробовщик подленько хихикнул - «Господа да барья с царьком остались».
Лукьяненков плюнул куда-то в угол со злости и прикрикнул:
- Скажи, что я умер! Сегодня!
- Так ведь не слышат, Дмитрий Николаевич, совсем не слышат, - заплакала старушка, тряся в испещренных венами руках вскрытыми конвертами, - еще и свидетельствы им подавай, - тут Марфа Ильинична разрыдалась в голос, закрыв лицо ладошками и выронив все бумаги.
Тут же подскочивший Сёва деловито подобрал всю корреспонденцию, и, нарочито растягивая без того противным голоском слова, затряс бумагами перед лицом Лукьяненкова: «А я что говорил! А что я тебе, Митя, говорил! Куда ты без бумаги, в какую могилу! И могилы-то нет!»
«Скончавшийся» завыл от злобы и, вылив на г-на Сёву Гробовникова полбутылки, прошипел:
- Чёрт с вами! Его, - пнул он ногой труп, - в анатомический театр, меня – в гроб и в могилу. Поглубже рой, - пригрозил пальцем Сёве и, шатаясь, вышел прочь – готовиться к похоронам.
Ошарашенный Гробовников засеменил длинными ногами вслед, вереща «деньги вперед! Деньги сначала!..»
Марфа Ильинична вскинула руки, склонившись над телом:
- Батюшки, что ж ты изрезанный такой… Приоденем покраше…
Днем позже, вечер.
Хоронить Дмитрия Лукьяненкова было решено на рассвете. Наряженный Марфой Ильиничной как на праздник, труп был отвезен в анатомический театр, откуда вернулся повеселевший, и даже подозрительно румяный. Гробовщик Сёва довольно любовался на выданное свидетельство о смерти, как на новехонький червонец, приговаривая пьянствующему Лукьяненкову:
- Вот теперь ты взаправду умер!
«Умерший» в ответ дико смеялся, глядел в окно на шагавшие мимо тени с пустыми, как лист бумаги, лицами, на водостоки, серебрившиеся в дымчатой мгле. Дымка мира за окном въедалась в серо-голубые глаза Лукьяненкова, механично курившего в тряпичном сугробе своей постели.
Румяный труп сидел на подоконнике, прислонившись лбом к мутному стеклу. С наступлением ночи белый лунный свет окутал осунувшийся силуэт – широко распахнутые остекленевшие глаза смотрели на серые от тьмы треснувшие дома, не видя ровным счетом ничего. От этой мысли Лукьяненкову стало не по себе, и тот, выпив изрядную дозу снотворного, улегся в гроб.
Утро.
Около четырех часов утра облаченная в траур процессия во главе с Гробовниковым, ласково трепавшим спящего в гробу Лукьяненкова по щеке, укатила в бричке на брошенное одинокое кладбище.
Всю дорогу Марфа Ильинична трепала в тщедушных ручках носовой платок, время от времени говоря:
- А ведь, господин Сёва, у нашего Дмитрия Николаевича сегодня именины…
- Ну что вы, бабушка, как можно! Конечно же я сделал покойному скидку! – отвечал Гробовников, жеманно отряхивая рукава и поправляя то и дело съезжавший с золотистых локонов котелок.
Стуча колесами, бричка исчезала в утреннем тумане. Лукьяненков сладко улыбался во сне; должно быть, видел свою утопавшую в зелени, как в мягкой перине бреда, покосившуюся от времени одинокую могилку.
Среди утренней синевы таяли полумраки редких фонарей, желтели одинокие улицы, исчезая за черными мостами. Когда, наконец, вдалеке показалось объятое туманом кладбище с накренившимися крестами, Лукьяненков, убито спавший весь путь, еле заметно вздохнул – судорога пронзила его тело, застыв где-то в горле.
- Помираю! – прохрипел Лукьяненков, схватившись за голову, и внезапно замолчал.
Улыбнувшийся в себя Сёва снял неизменный черный котелок, воздев глаза к небу. Заплакала в причитании Марфа Ильинична.
Спустя пару часов мытарств распахнутый гроб с окаменевшим от внезапной смерти Лукьяненковым поблескивал на краю черневшей бездны. Марфу Ильиничну колотило от ужаса, и та укатила домой.
Растерянный Сёва присел у гроба, достал флягу.
- Дурак ты, Митя, - Гробовников прислушался к постукивавшим друг о друга еще голым ветвям росших неподалеку тополей; отпив из фляги, сморщенно-пискляво добавил: - дурак, весь праздник мне и старухе испортил! Какие уж тут мне теперь пироги с мясом!
Подхватив труп, Сёва швырнул его в вырытую яму. Где-то в небе закаркала стая ворон. Гробовников с досадою плюнул на свеженький костюм покойного и пьяно-ветренно зашагал прочь под птичий визг.
День.
Спрятав свой распотрошенный живот за нестиранной манишкой и сальным фраком, одиноко торчавший в окне труп Дмитрия Николаевича с наслаждением поедал горячий именинный пирог, запивая хмельным медом. Пожелтевшие трупные щёки подрагивали в наслаждении, лоснились от мясного жира синие бескровные губы.
- Тридцать пять лет… - задумчиво проговорил по слогам именинник и оглядел себя в зеркале, подняв белую завесу, - а что, неплох!
Довольно засмеявшись, Лукьяненков приладил шевелюру, подрумянил щеки, и, задорно схватив с вешалки пальто, вышел в серую, словно нарисованную, парадную.
Улица почему-то оказалась черно-белой, порой где-то мелькали багровые, как кровь, разинутые рты прохожих. Недоуменно пялясь на провалы окон и решетчатые ворота подворотен, Дмитрий Николаевич пошел пустыми переулками наугад.
Когда его черная тень растворилась среди полумрака треснувших ступеней старого брошенного дома, отрешенный Лукьяненков ощутил небывалый подъем сил, и невзначай подумал: «Неужто ожить можно, лишь умерев?»
Утопавший в предвечернем сиянии петербургский дворик зябко мерцал в свете заходящего солнца.
Лукьяненков встал на подоконник и, раскинув руки, улетел прочь.
Несомый заливистым хохотом, раздиравшим легкие, он умчался ввысь, в синее небо.
