Дырявый короб разрисовано-кукольной комнатушки в лечебнице испещрен крапинками дохлых мух.
Стеклянные шприцы чинно расставлены на мутном холоде серебристого подноса; Солнце, пронзая оконное стекло, въедается в прозрачные растворы, мерцает в стеклянных округлых стенках.
«Из пространства морга в пространство счастья», - чеканит слова надтреснутое изображение приёмника под потолком. За дверями, среди кафельных плит, шумят краны; мыльная пена прыснула от смеха в ожидании тряпичных трупов.
На опустевшие поля лиц стыдливо натянуты рисунки физиономий, щедро намазанные трупной желтизной, пепельной серостью, крематорной сажей… Физиономии хохочут, захлебываясь сахарными слезами, и жуют таблетки керамическими челюстями. Заботливые санитары в прожженных искрами халатах ласково пришивают лица к свежим трупам.
В грязном коридорном закутке белеет перекошенная безумием пустота чьего-то лица. Его очертания жадно пьют душный, прелый воздух, вымученно посмеиваясь невесть над чем. Этот безымянный человечек лет шестидесяти, состоявший только лишь из белого, как снежная вата, лица, отказывался от мира и жизни в любых проявлениях, и напрочь отказывался жить в теле. Вот и сейчас он с ужасом глядел, как из-под тонких женских рук выплывали сшитые с телами распластавшиеся улыбки на мутных лицах, и отказывался верить, что подобная жуткая участь постигнет и его лицо.
Когда-то он существовал в квартире номер тринадцать седьмого дома по Столярному переулку, спрятавшись за визгом дверных петель. Крайне редко его покой нарушал вдавленный в стену крикливый звонок, над которым было аккуратно выведено «Матвеев Н.В., № 13».
Каждый раз, перед рассветом, когда над серым переулком гасли белые звезды в синеве неба, но солнце, казалось, еще дремало где-то за окраинами Петербурга, Николай Валентинович снова ожидал встречи с мухой, до боли на него похожей.
И она приходила, каждый раз в одно и то же время – к половине шестого утра. Заползала на подоконник, потирая склизкими лапками лицо, в котором Николай Валентинович узнавал свое собственное. В первое подобное рандеву он настолько растерялся от ужаса, что в бессилии сполз вниз по стенке, испачкав в мелу новый жакет, в ответ на что гостья лишь презрительно хихикнула, употребив любимое выражение Николая Валентиновича:
- Черти что!
Этого уж бедный Матвеев вынести никак не мог, и, чуть не плача, завыл на весь переулок от страха. Кажется, довольное своей проделкой насекомое озорно зажужжало, и взмыло куда-то к облупившимся фасадным барельефам, растворяясь черной точкой где-то в треснувшей пасти соседнего двора.
Сколько еще ошалевший Николай Валентинович просидел на полу, уставившись куда-то сквозь мерцавшее утренним воздухом окно, он не помнил и сам. Дела служебные было решено оставить на завтра, тем более что рассвет озарил вечно темную каморку каким-то радостным, теплым сиянием, обласкав каждый угол, каждую пылинку на мебельных полочках. Обрадованный внезапно разлившимся в его мирке светлым спокойствием, Николай Валентинович настойчиво разговаривал сам с собою вслух, будто успокаивая ребенка:
- Ну вот же, везде светло, и мрака нету.. Никаких мух нет и быть не может в помине. Бросить все к черту и в Павловск, к вишням, на дачу…
Вынырнув в холод сырой парадной, Матвеев с удовольствием задымил папироской. Поздоровался с выкатившейся из соседней квартиры соседкой – её черное платье растворилось во мгле серо-зеленых стен, подкрашенных мутным туманом, сочившимся из двора сквозь пустые глазницы окон.
Сама мысль о собственном доме, как об огромном черепе, коих в Петербурге множество, отчасти пугала Николая Валентиновича. Но ничто не было ему столь непонятно и непостижимо, как факт невозможности побега от себя. Старые дома с провалами пристально глядящих оконных глаз, льющие свет фонари, деревья в скверах, трамваи, желтые городские стены – Николай Валентинович неприятно удивлялся тому, что этот мир вообще существует, что есть только один выход – так или иначе существовать, и совершенно без разницы, жив ты или мертв. Жизнь с ее существующей реальностью была противна Матвееву, равно как была противна и смерть; несколько раз после встречи со злополучной мухой, он видел свою смерть со всеми вытекающими событиями: вскрытие, похороны, чьи-то ноги, топчущие могилу. Визжа от отвращения, Николай Валентинович вскакивал в холодном поту, дабы убедиться, что он в надежном плену своих комнатных стен, обклеенных старыми газетами. Так проходили недели и месяца: муха по-прежнему навещала окно квартиры, ехидно глядела в комнатку, потирая лапки, и улетала спустя несколько минут, повторяя:
- Черти что, ну просто черти что…
Одним утром Матвеев, обозлившийся от вида исправного, но никому не нужного звонка, вырвал провод перед тем, как зайти в квартиру вечером. Почтовый ящик был так же пуст, как и обычно. Вечер, спокойный и невозмутимый, разлился по квартирке коньячно-чайным благородным запахом.
Внезапно Николай Валентинович обронил горячую чашку, и тут же крикнул от боли – раздался звонок в дверь.
Волосы на голове Матвеева встали дыбом, тело затряслось, как в припадке.
Тянулись беспощадные минуты. Звонки чередовались со стуком. Стараясь даже не дышать, Николай Валентинович свернулся клубочком под столом в ожидании. Визг дверных петель и чьи-то тяжелые шаги, приближавшиеся к комнате, окончательно уничтожили Матвеева. Слезы страха туманили глаза, и он не различил в потемках очертания схватившей его за шиворот жакета черной склизкой лапы.
Жутким гостем оказался сам Николай Валентинович, с черными лапками. Сошедшему с ума от отчаяния Матвееву показалось, что тело его уменьшилось в десятки, если не сотни раз. На вопросительный хохот «А Вы кто будете, милейший?» Матвеев сумел лишь прожужжать в ответ.
- Что-что? Простите, не расслышал, - взорвался смех над самым ухом.
- Бжжжж!
Кривляясь, новоиспеченный Николай Валентинович передразнил хозяина квартиры, превратившегося в муху, и вышвырнул того в окно со словами:
- Пошел вон из моего дома!
Крошечный Николай Валентинович взлетал в ночную мглу, ёжась от холода; он даже не обернулся на окно своей бывшей квартиры, любуясь золотыми фонарными огнями над городом. На минуту ему даже показалось, что он наконец-то счастлив – среди ночного холода, топившего иллюзорное тепло электрических ламп.
Искусственный свет растаял, обняв Николая Валентиновича, и кто-то шепнул ему:
- Ведь в теле жить лучше. Ну куда ты без рук, без ног?
Он задумчиво глянул на свои лапки, но тех уже не было - их обволакивала мыльная пена, с шипением ползшая по гладкому кафелю.
Горячий утренний пар застыл под потолком. К семи утра, когда пустая улица возникла за окном среди голых ноябрьских тополей, Николай Валентинович, ничем не отличавшийся от других пациентов, бродил у подоконника, словно бы ожидая кого-то.
