Она опять не спала.
В окне стыли ноябрьская ночь и слепая мертвящая тишина. Тикали часы.
Она опять видела сны.
Под облаками ползли клубы дыма и гари. Светлел горизонт.
Она опять меняла правила на кратчайший миг, уберегая от смерти.
Уже не осталось никаких желаний, кроме одного – спасти или спастись.
Стрелки часов сошлись в прямую линию, рассекшую циферблат сверху вниз. Она вздрогнула и открыла глаза. На сером лице проступила невеселая улыбка.
Гладкие черные волосы едва прикрывали уши. Из миндалевидных щелочек век туманно смотрели отливавшие ржавым металлом глаза. Тело отличалось худобой – не красивой диетической лощеностью, но той, которая бывает после месяцев житься впроголодь. На вид девушке было едва ли двадцать.
Она встала посреди комнаты и выгнулась дугой.
Светало. Тусклый свет пробирался через окно, очерчивая большую комнату. Половина комнаты пустовала – соседей эвакуировали, а у нее осталось слишком мало вещей, чтобы заполнить пустоту.
Проглотив часть пайка, она одевалась, раздумывая о том, что видела ночью.
Их семья была родом оттуда, где промышляли охотой и рыбной ловлей, а долгой полярной ночью рассказывали детям старинные легенды. Он был младшим шаманом, соблазнившимся на заманчивые речи о местах, где можно купить все, что захочешь. Слишком поздно он понял, что из городов возврата нет.
Конечно, купить можно все, рассказывал он дочке, качая ее на руках. Все, что можно потрогать. Красивые вещи, вкусную еду. Но чем больше у тебя того, чего ты можешь коснуться, тем меньше того, что внутри и тем меньше ты видишь.
С раннего детства Меден видела чужие чувства и мысли. Некоторых людей видели только они с папой – и папа потом рассказывал, что это были вовсе не люди. Он объяснял и учил не бояться. Он многому ее научил, многое рассказал.
А потом ему встроили имплантаты и забрали на войну.
Неторопливо поднималось бледное солнце. Под ногами хрустели лучистые снежинки. Меден шла не оглядываясь, не смотря на дома вокруг. Она не хотела ощущать чувство жилья без жильцов, вместе с запахом инея, царившее вокруг.
Большинство горожан и заводов увезли в тыл. Остались лишь те, кто работал на железной дороге и электростанции, обеспечивал военных, которые небольшим гарнизоном занимали дальний район города. Чем ближе подползала линия фронта, тем больше охладевал город.
Меден не верила, что они побеждают. По ночам она незримой тенью бродила вдоль линии фронта и слышала умирающих. Она как могла пыталась их спасти - изо всех сил поддерживала, не давая болезням и усталости истощить ослабевшую плоть. Вместе с первыми лучами она возвращалась в тело по серебряной нити, выжатая до капли и неспособная верить в то, что вещали по радио.
Она проверяла колеса, уносившие людей от смерти, чинила двигатели, мчащие заводы в другие города, ровняла рельсы, скрещивающиеся в указатель к спасению. Меден была небольшим винтиком в машине войны, который, взбунтовавшись, не был бы замечен. Оставалось надеяться, что враждебная машина не заметит ее, сметя, словно пыль, крохотную жизнь в сторону, подальше от сцепившихся насмерть зубцов, уже размоловших все самое дорогое.
Надежда терпеливо ждала ее смерти, чтобы издохнуть по правилам – последней.
Девушка накинула форменный жилет, кивнула зевающему постовому и вышла на пути, прогуливаясь взад-вперед. В дежурной она успела посмотреть расписание – всего четыре поезда за дежурство, все – автоматы, мчащие свой груз точно по часам.
Первый, груженый оружием и конвоем, останавливался на техосмотр, давал пять минут отдыха дымящимся колесам и летел дальше, увозя свое содержимое на фронт. Остальные три, с интервалом в час, катили с полудня, из небольшого городка и были загружены людьми доверху, судя по докладу связного.
Меден бродила по перрону, пила кипяток, представляя его чаем, пыталась разглядеть в серой хмари солнце. Она набиралась сил для новой бессонной ночи, экономя их днем.
Первый автомат прогромыхал на станцию ровно в девять. Конвой вяло высунулся из поезда, оплевал перрон и снова скрылся за бронепластинами. Автомат ушел к горизонту.
Девушка немного вздремнула. Черный омут бессилья ненадолго охватил ее с головой, выпустив лишь за две минуты до полудня. Она взяла сумку с инструментами, прибрела на перрон и стала вглядываться. Цвет поезда показался ей странным.
Автомат, бодро чихая, подкатил на станцию, замедляя ход. Колеса выстучали такт в последний раз и торжественно замерли.
Поезд был доверху забит трупами.
Меден отшатнулась, выронив зазвеневшую сумку. Изрешеченные, бурые от льда и тел вагоны не относились к ежедневной программе дежурного механика.
Двигатель негромко шипел и парил, остывая в прохладном ноябрьском воздухе.
Она медленно повела взглядом по длинной цепи вагонов. Осознав, что зубы мелко стучат, девушка встряхнулась, крепко сжала челюсти. Подняла рацию.
- Загоняй в отстойник.
- Неполадки? – прошипел голос станционного связиста.
- Нужна полная дезинфекция и замена крыши.
- Через десять минут. Выжившие?
Она окинула взглядом лохмотья крыш.
- Ищите сами.
Меден передернулась и отвернулась, прицепив рацию обратно.
Из вагонов донесся тихий, долгий зевок.
Она резко обернулась. Окинула взглядом вагоны – вместительные, заваленные мертвечиной. Вдохнув воздух, еще свободный от тяжелого запаха, девушка прислушалась. Одинокий, слабый голос жизни трепетал в тамбуре. Она подошла, открыла звенящую дверь, прянула в сторону от повисшей в воздухе руки. Обойдя смерзшийся ком плоти, увидела мальчика лет десяти, сжавшегося в уголке – целого и невредимого, спящего. Меден осторожно потрясла мальчика. Тот слегка вздрогнул. Подскочил, шарахнувшись в сторону.
