Утром я проснулся со странным чувством удовлетворения, будто посмотрел фильм, который хотел посмотреть больше месяца…
Нет, это не был фильм, но сон. Я взял ручку и стал записывать слова ничего незначащие, но важные. Они помогают мне не забыть, и даже вспомнить, что было во сне. Слова выстраиваются в цепочки, бессвязные видения в цепочки с сюжетом.
Рђ видел СЏ толпу людей. РќРµ знаю почему, РЅРѕ СЏ был уверен, что РѕРЅРё были мертвецами. РЇ записал СЃРІРѕРµ наблюдение, Рё невольно вспомнился «Гробовщик» Александра Сергеевича. Р? РІРѕС‚, СЏ разговорился СЃ кем-то, конечно же, СЏ РЅРµ РїРѕРјРЅСЋ РЅРё лица собеседника, РЅРё весь разговор. РќРѕ запомнился его рассказ, конечно, РјРЅРѕРіРёРµ детали СЏ забыл, Рё потому эта история немного изменена. Лексику сохранил, как РјРѕРі.
«Я расскажу тебе историю, которая произошла на самом деле. Об оборотне.
Давно это было, когда я еще по земле ходил, когда еще царская власть только свергнута была, а крестьяне темные были, христиане, а в суеверия верующие. Жил тогда я в глухой деревне, в тайге. Далеко от христианского мира, верст четыреста от ближайшей деревушки.
Однажды дед Василий пошел на охоту. Долго ходил. И принес его черт к проклятому лесу. Кругом болото, куда ни ступи, везде трясина, ели высоченные и темнота. Решил старик переночевать, в мало-мальски сухом месте, там и постилка из веток да хвои оказалась. «Видать, незадачливый охотник, как я, постелил. Тоже решил переночевать» - подумал дед да улегся сверху.
Ночь уже к полуночи. И слышит дед, кто-то рядом ходит. Думает дед: «Не к добру. То ли леший, то ли кикимора». Лежит. Пот ручьем, ружье в обнимку. И тут вдруг ниоткуда, медведь мордой к нему. Оскал – ужас, зубы – с аршин. Дед подскочил и «БАХХ!». Медведь взвыл и подох. Дед обрадовался, думает: «Матрене радость – шубка будет, а мне мяско, да навара чуток».
Утром в деревню пришел и медведя на еловых лапах приволок. Заходит в избу и говорит своей бабке: «Матрена! Иди во двор, да полюбуйся. Вона, эка дичь. Медведь!». Бабка Матрена ахнула, и во двор, дед еле увернулся. Ходит вокруг и дивится. Очень уж медведь большой да красивый. Шерсть – серебристая, да искрится, зубы – белее, чем снег, одна лапа на пуд другой тянет. Ох, и мяска-то, до следующего лета хватит.
Сидит баба под окном, шкурку мнет, мясо в печке варит. Дед на печке спит. Вдруг, уголек в лучине «ТРЕСК!», и упал в ведерко.
Назавтра видят люди, Лютый в деревне побывал. То ли дьявул, то ли оборотень, али может упырь поганый. Всех собак да курей поедал. Только людей да скот не тронул, в домах и хлевах они спали. Решили его из деревни выкуривать. Ходили по хатам да погребам, проверяли, ежели затаился.
Вот подходят они к избе стариков наших, да застыла в жилках кровушка, когда подходили. Дверь выкорчевана, окна побиты, стены кровью замараны, двор вверх дном. Входят в избу, да поседели все. Не буду говорить, что там было, а то, не ровен час, испужаешься, и слушать не будешь. Убили их совсем, по частям оторвали.
И с той поры лютовала у нас нечисть. То буренку задерет, то кобылку. Да не просто скушает, всю стену кровью измажет, кишки по балкам да крючкам понавешает. Пошла молва, что Окаянный к людям приближается. Так оно и произошло. Стал Он по кладбищу шастать, свежатину откапывать.
А погодя девчушка-малолетка к колодцу ходила. Так ее и не стало. Мать у нее больная была, а родных нет. Так она и по дому и за матерью ухаживала. А как ее не стало, и мать вослед отправилась.
Решили мы тогда на живца голубчика ловить. Не стали чиновников да военных дожидаться. Как говорится, «До Бога высоко, а до райцентра далеко», да и гражданская война тогда была. Решили спектакль разыгрывать. Положили меня в гроб, а со мной ружье свое. Оплакивали меня по родному, по всей деревне вой был.
И вот, оставили меня в кладбище, говорят, завтра придут. Ежели не тронул, то выкопают, ежели нет меня боле, то по-человечески похоронют, а вдовушке моей деньгой пособят.
Ну, лежу я себе, лежу. Думаю о своем, о смысле жизни, да о быте своем. Вдруг к полуночи, слышу, кто-то сопит, да в крышку скребется. «Ну все, - думаю, - доигрался. Накликал беду на свою буйну головушку. Черт меня дернул в эту интригу ввязываться. Лежал бы сейчас себе на печке да жену тискал». И открывается крышка…
Глаза горят как угли, уши торчком, из оскалившейся пасти на меня капают слюни, пахнет гнилью. Я как заору: «Уйди! Нечисть поганая». Он удивился, да так и сел на сыру землю. Я опять ору: «Изыди Сатана!». Я и стрельнул ему промеж глаз самых. А мы-то тоже не простые, патроны для меня с серебром изготовили. Он как завоет и ничком. Я подскочил к нему, крестик серебряный в глотку, ему по самые локти сунул. И стал людей кликать. Прибежали люди с топорами и вилами. Пока мы суетились над ним, отрубили ему голову, разожгли костер, чтоб сжечь поганого, а он меняться стал. Голова, которую отрубили, осталась медвежья, а тело линять стало и превратилось в человеческое.
Так и сожгли мы его.
Вот такая история со мной случилась. А что говорил я - чистая правда».
