С рассвета на площадь стекается люд:
Проклятую ведьму сегодня сожгут!
Сухою соломой покрыт эшафот:
Заранее весел народ!
Мелькают чепцы и пестрят колпаки,
По слякоти скачут, теснясь, башмаки,
А вот и епископ дряхлеющих лет –
В роскошную рясу одет.
С ним целая свита святейших отцов
И судей – честнейшей души мудрецов!
Гудит в нетерпеньи священная знать –
Пора бы уже начинать…
Зеваки под хлюпанье грубых колес
Пустили на площадь торжественный воз:
Телегу (да с клячей заместо коней)
И клетку глухую на ней.
Вся черная, будто копавши золу,
Там ведьма валялась на грязном полу,
И в тряске совсем не срываясь едва,
Моталась ее голова.
Свястя, за повозкой гналась ребятня,
Кидалась камнями, колдунью кляня,
А рядом, как гордый чернеющий грач,
Вышагивал чинно палач.
И вот поравнялась повозка с толпой.
Чуть не был раздавлен бродяга слепой,
Шатавшийся праздно у ней на пути:
Да к счастью успели спасти.
Поодаль закованный, выкрикнул вор:
«Долой дьявольщину! В огонь! На костер!»
И люд поддержал златокрада того,
Недавно плевавший в него.
За волосы выволок ведьму палач
Под гиканье черни, под хохот и плач,
И бросил, как тряпку, в вонючую грязь,
Под маскою хрипло смеясь.
Ужасна злодейка поистине та:
Драниной прикрыта ее нагота.
Недавно касался испанский сапог
Босых искалеченных ног.
Пятнадцатилетняя девочка – яд:
Костлявые руки из робы торчат.
А грязные патлы, как сажа, черны –
Примета шайтанской вины.
«В страшнейших грехах обвиняешься ты!
Крещеная злом самого Сатаны!
Призналась давече колдунья во всем,
Судимая честным судом…
Призналась: порой колдовала в ночи,
Украла четыре церковных свечи,
С неведомым духом беседы вела
И с кошкою черной жила.
От этих злодействий тебя до утра
Очистит священное пламя костра!
Могла б индульгенцию также купить –
Да некогда злато копить…»
Колдунья, сполна натворившая зла,
Усилием воли лицо подняла.
И детские глянули небом глаза –
Невысохшая бирюза.
«Деяний своих от людей не таю,
Да только, епископ, я правду твою
Разрушу, ведь Дьявол, поверь, не причем
В магическом действе моем.
И впрямь ворожила я лунной порой –
Над милой моею болящей сестрой…
Лечила волшебным настоем из трав,
Быть может, законы поправ.
И свечи взяла, только вам не назло:
Чтоб в домике стало соседском светло!
А прежде ведь в Храме просила огня –
Как ведьму прогнали меня!..
В том доме старуха одна умерла
Бездетно и голодно, трудно жила!
Кому ж, как не мне, было свечи принесть,
Молитву усопшей прочесть?..
Я кошку себе не могла не забрать:
Старушка любила ее, словно мать –
Родное дитя. Да к тому же, одна,
Погибла бы точно она…
Бесплотный же Дух, собеседний ночной –
Есть Ангел-Хранитель с рождения мой!
И в Храме святом, подходя к алтарю,
Частенько я с ним говорю…»
Промолвил епископ: «Родная моя!
Открылась ты честно, греха не тая…
За это, сердечную правду любя,
Всевышний прощает тебя!»
На буром от крови засохшей лице
При упоминанье о светлом Творце
Алмазами слез заблестели глаза –
Заплакавшая бирюза…
«Ужели и вправду теперь прощена?..
Ужель поднимусь из тюремного дна?
Вернусь ли к сестре, коли пыткам конец –
Ответь же, церковный отец!»
Старик улыбнулся: «Забыта вина!
Пускай же тебя не тревожит она…
А значит, свободна душа с этих пор…
…Без страху иди на костёр!»
***
Над площадью стал смоляным небосвод.
Давно разошелся нарядный народ.
И лишь правосудия тлели огни
Да мрачно темнел эшафот.
Над ним, средь ворон – средь крылатых углей,
Голубка летала, что снега белей.
И сколько, крича, не старались они –
Никак не притронуться к ней!..
А где-то малышки все плачут глаза –
Другая уже бирюза.
