Поставив на мольберт треножный большую треснутую раму,
Я холст, что был ещё совсем недавно моей рубахой выходной,
Расправил и прибил безбожно, по контуру мазнул свечой,
Опаливая нитки и клочки, торчащие с краёв, подобно шраму.
Заместо кисточки ворсистой я взял свой самый острый нож.
Движеньем плавным, неумелым провёл по пальцу, вновь и вновь.
И раздалась капелью страшной об пол дощатый моя кровь:
Брусникой на пыли, застившей доски, просыпалась она и что ж?
Моё решение со мной и руки не дрожат и сердце бьётся ровно -
Я столько рисовал, что и не счесть и не подвергнуть описанью
И вот, в конце я своего пути, изобразить хочу само Страданье.
Я нарисую то, что не заметит взгляд и не расскажут вам дословно.
И к счастию потомки не увидят картины той - я не позволю им
Совсем не для того искал я место, где не смогли б меня найти -
Ворваться, выбивая петли, увидев пламя, чтоб отжившего спасти.
Когда закончу, ветер рьяный рассеет по округе сизый дым...
Картина пишется свободно - я мог бы и с закрытыми глазами
Её изобразить, рисуя пальцем, что кровавой кистью по шелкам.
От осознания того, что может получиться, бежали слёзы по щекам,
Которыми порою кровь я разбавлял, играя красными цветами...
Но вот последний штрих и шаг назад, чтоб охватить своё творенье.
И что же я нарисовал? Мазки кровавые, разводы, линии убоги...
Художник красками обязан рисовать - рисуют жизнями лишь Боги!
Страдание не вышло - красной маской в лицо мне скалилось Презренье...
