Сержант застрелил венгра. Всадил в него длинную очередь из ППШ шагов с десяти.
Событие было не бог весть какое, не вызвавшее, если честно, ровным счетом никаких эмоций. Сержант воевал давненько, с сорок второго, то есть два с лишним года, и на счету у него было немало вражья – немцы, румыны, уже здесь – парочка венгров, еще до этого, нынешнего.
Не безоружного шлепнул, в конце-то концов, и уж безусловно не мирного жителя – венгр был военный, в полной форме, в каске, с автоматом, не цветочки собирать вышел, не прохлаждаться…
Наши брали небольшой городок на самой границе с Австрией. Немцы отступали, Венгрию они уже потеряли, и ловить им тут было нечего. Венгры тоже уже выдохлись – но вот местные партийцы еще кое-где пытались сопротивляться.
Выскочивший на сержанта мадьяр был как раз партийным, судя по повязке со скрещенными стрелами на рукаве – салашисты долбанные, ничего удивительного, уже видали таких… Упрямый, как все фашисты. Вылетел из-за угла, вскинул автомат здешнего производства, судя по перекосившемуся лицу, собирался рубануть по сержанту очередью решительно и всерьез.
Ну, а сержант опередил. Для него это был далеко не первый уличный бой. Мадьяр завалился на кучу кирпича возле угла полуразрушенного дома, чуть-чуть подергался и кончился. Убедившись в этом быстрым опытным взглядом, сержант махнул своим, и они бросились дальше, к окраине.
Но этот «стрелочник» оказался последним. Больше сопротивления они нигде не встретили, городок был взят окончательно, и войска принялись в нем осваиваться.
А с темнотой – началось…
На ночлег взвод расположился в каком-то складе, капитальном строении с крохотными окнами в решетках. Венгерского никто не знал, но, судя по большим аляповатым вывескам и тому, что склад примыкал к домику, который определенно был магазином, принадлежала эта хоромина какому-то торговцу не из мелких. Грустно только, что и в магазине, и на складе было хоть шаром покати – не нашлось ничего, подходившего бы под категорию полезных в хозяйстве военных трофеев. И бесполезных тоже не было – лабаз, такое впечатление, вымели под метелку. Быть может, отступавшие немцы постарались, движимые тем же хозяйственным рефлексом. На складе все еще стоял слабый, но стойкий запах колбасы, копченостей и еще чего-то съестного – а мимо таких вещей ни один расторопный солдат любой армии ни за что не пройдет…
Ночью сержант проснулся оттого, что в ноздри настойчиво лез другой запах, гораздо более неприятный, насквозь знакомый – душный, сладковатый запашок разложения.
Он открыл глаза. Непонятно было, как это получается, что он видит окружающее, что твоя кошка – внутри огромной коробки с парой крохотных окошечек под самым потолком должно быть темно, как в погребе. И все же он отчетливо видел, что рядом вместо Васьки Кондакова лежит давешний мадьяр, и не просто лежит, а поглядывает. Лицо у него было определенно неживое – этакой восковой белизны, стянутое гримасой, рот приоткрыт, да так и застыл – но глаза смотрели, как живые. Воняя знакомым запашком начинавшегося разложения, венгр явственно издал звук, что-то вроде: «Хыр-хыр-хыр».
Это был никакой не кошмар. Слишком реально бил в нос запах, и покрытый шинелью дощатый пол был жестким, пыльным, и все прочее, абсолютно все, свидетельствовало, что это не сон…
Сержант заорал – чисто машинально. Поднялись две-три головы и тут же упали, никто не проснулся, привыкли, каждую ночь кто-нибудь вот так да орал во сне…
Однако сам сержант не просыпался – а значит, и не спал вовсе, и покойничек в том самом мундире, с фашистскими стрелами на рукаве, со знакомой рожей, ухоженными усиками лежал рядом, все так же издавая свое «хыр-хыр-хыр»…
Здесь был даже не страх, а что-то другое – быть может, ощущение острой неправильности момента. Сержант в жизни с таким не сталкивался, не верил ни в какую загробную жизнь и бродящих ночами мертвецов. Однако дохлый мадьяр был здесь, совсем рядом, лежал, таращился и хыркал…
Сержант осторожненько приподнялся, переступая меж лежащими, отступил бочком-бочком, отошел в угол. Старательно пытался себе внушить, что все это ему только мерещится, бывает такое из-за расстроенных нервов. Закрыл глаза, прилег на свободное местечко, прижался к стене и попытался задремать.
Очень быстро ноздри вновь ощутили противный запашок, и рядом послышалось: «Хыр-хыр-хыр»… Покойный опять был тут. Лежал, таращился в лицо и издавал прежние звуки, то ли хрюкал, то ли фыркал. Сержант крепко зажмурился, надеясь, что как-нибудь само собой обойдется. Время шло. Мертвец так его и не коснулся, и на том спасибо – но его присутствие чувствовалось совсем рядом: окоченевшее, распространявшее холодок тело – или только казалось, что веет этот холодок? – запах, хорканье…
Сержант вскочил и решительно вышел во двор, под звезды. Видно было неподалеку бдительно прохаживавшегося часового. Достав кисет, сержант проворно, на ощупь свернул себе цигарку. Высек огонь, припалил, затянулся.
Рядом послышалось хорканье, потянуло тлением. Чертов мадьяр торчал рядом, у самого плеча, фыркая и таращась. Часовой смотрел прямо на них, но никак не реагировал – и сержант понял, что тот не видит странного гостя…
Так и прошло несколько часов до рассвета – когда сержант уходил внутрь, ложился и пытался задремать, мадьяр возникал рядом, укладывался – непонятно, как он оказывался меж сержантом и его соседом – и снова начиналось фырканье. Когда сержант выходил на свежий воздух, покойник очень быстро появлялся рядом…
К утру он как-то незаметно улетучился. Выспаться сержант, как легко догадаться, не смог совершенно. День прошел кое-как, в обычных заботах командира отделения в только что взятом неприятельском городе.
Ночью сержант добровольно напросился в караул, сославшись на бессонницу и на то, что выспался днем.
С темнотой мадьяр опять возник неведомо откуда. Повернувшись, сержант обнаружил его прямо перед собой. На бледной роже появились темные пятна, как и следовало ожидать, кожу еще больше свело, так что рот кривился в застывшем оскале – одним словом, мертвец прошел следующую стадию разложения.
И, пока сержант прохаживался вправо-влево – шагов двадцать в одну сторону, шагов двадцать в другую – венгр таскался за ним, как приклеенный. Все так же тянул свое дурацкое «хыр-хыр-хыр», придвигаясь почти вплотную, но не касаясь. Он вовсе не был полупрозрачным видением, он выглядел вполне реальным, разлагающимся помаленьку мертвецом – только этот мертвец вместо того, чтобы лежать смирнехонько, вторую ночь таскался за тем, кто его застрелил, чуть ли не наступал на пятки…
Сержант уже не боялся. Он попросту был злой, как черт. Раздражало его как раз то, что покойник ничего не предпринимал – не пытался сгрести за горло окостеневшей рукой, не проявлял никакой агрессии, вообще не прикасался. Торчал рядом, таращился неотрывно и тянул свое «хыр-хыр-хыр».
Под утро он опять как-то незаметно пропал.
На третью ночь снова заявился, пристроился к лежащему, еще более обезображенный, еще сильнее воняющий… В эту ночь смертельно уставший сержант смог все же уснуть. Спал урывками, видел короткие, какие-то дерганые сны. Просыпался то и дело, вдыхал трупную вонь, слышал хорканье… Проснулся с рассветом совершенно разбитый.
Поделиться своим несчастьем он ни с кем не решался. Кто бы ему поверил? Никто ведь, кроме него самого, ночного гостя не видел. Деваться было некуда – они так и обитали в том складе. Краем уха сержант слышал, конечно, что подобных гостей испокон веков отгоняли молитвой либо наговорами – но, человек сугубо атеистический, он не знал молитв. И уж тем более наговоров. Вырос он в небольшом уральском городке, в рабочей семье, не имевшей никаких родственников в деревне, а ведь давно известно, что в городах знатоки заговоров, наговоров и прочей чернокнижной премудрости попадаются крайне редко, если они и есть, шифруются надежно. В деревне таких, ходили слухи, вроде бы побольше, даже несмотря на двадцать с лишним лет Советской власти – но не поедешь же в деревню их искать, даже если возникла такая житейская необходимость…
Одним словом, сержант превосходно понимал, что совета, помощи и поддержки ему отыскать негде. Не к политруку же идти, не жаловаться, что убитый им фашистюга вопреки твердым установкам марксистско-ленинского мировоззрения три ночи подряд не дает покоя некрещеному советскому воину, кандидату в члены ВКП(б)… Вряд ли политрук мог бы чем-то помочь.
Хорошо еще, на четвертый день их подняли по тревоге и передислоцировали в другой городок, километрах в десяти западнее. Вот там чертов мадьяр уже не появлялся. Никогда.
Сержант клялся и божился, что все с ним произошло на самом деле. Больше всего, даже спустя многие годы, его бесило то, что он не мог понять: почему вдруг? Ему и до того венгра приходилось убивать врагов, да и после на его счету появилось еще с десяток – но ни один из них, ни до, ни после, не тревожил по ночам.
А вот этот усатый фашистюга, чтоб ему ни дна, ни покрышки, отчего-то повадился беспокоить по ночам, и объяснения этому решительно не имелось. Ни материалистического, ни какого-либо иного. Случилось так однажды, вот и все.
