— Бабушка, расскажи!
— Спи давай!
— Ну бабушка! Ну пожалуйста, миленькая!
— Все, угомонись. Потом как-нибудь.
— Бабушка! Ты же обещала! А я глаза закрою — вот!
И я честно закрываю глаза, вытягиваюсь в струнку под одеялом и делаю серьезное лицо.
Бабушка задумчиво подпирает кулаком щеку.
— А как родители придут!
— Они к Щербининым ушли. Ты же знаешь, они там всегда долго…
— Знаю…
Бабушка тихо дышит в темноте. Я своим детским чутьем понимаю, что еще немножко, и бабуся сдастся, расскажет мне нечто, даже сейчас в глубине души пугающее и волнующее ее. И тогда я кидаю последний козырь:
— Бабушка, расскажи! Я завтра буду манную кашу есть!
Манная каша была проклятьем моего детства. Спросите, почему, ведь многие любят ее?
Просто однажды, еще в детском саду, произошла неприятная история. Невкусная. Не к столу будет сказанная. Но если уж честно, то до конца.
За маленьким столиком во время обеда сидели двое детей: Вовка Якорев и я. Нянечки принесли любимую манную кашу. Капнули каждому варенья — с чайную ложечку. Толстый Вовка Якорев уже отправил за обе щеки внушительную порцию и наслаждался. А я с девичьей грацией, аккуратно перемешивала сладкое варево. И вдруг…вдруг Вовка Якорев ка-а-ак чихнет с полным ртом! И все содержимое его рта, и тем паче, носа оказалось в моей тарелке. Во всей своей красе. С тех пор я манную кашу не вожделею.
Поэтому, приводя бабушке такой серьезный аргумент, я знала чем жертвую. И бабушка знала. Она сдалась. Какое-то время еще посидела, повздыхала в темноте, и начала припоминать:
— Не к ночи это надо рассказывать. Ладно... Упрямая, все равно не уснешь. Слушай.
Родилась я в девятнадцатом году*. После меня у отца с матерью еще двое детей было — брат и сестра. Но я была старшая. А это что значит? Это — все хозяйство в доме уже с малых лет на мне: воды принести, какой-никакой обед сготовить, прибраться, пол до блеска вымыть. Отец мой, Леонтий, человек был строгий, нелюдимый, хмурый. Чуть что — мог и палкой наподдать. Овдовел он рано, а трое детей… Мама, Галина, умерла рано, от тифа. Так и остались мы наполовину сиротами. А голод в стране стоял— страсть какой! Соседи наши, Вишенковы, всей семьей распухли, да умерли. Но в деревне все равно было полегче, чем в городе. Все-таки на земле живешь — что воткнешь в нее, то и получишь.
Было у отца три сестры, мои тетки. Удалось им в самый голод на Украину уехать, на Дон. Мы же из казаков донских были — сам царь Николай** назначил дядьку моего начальником погранзаставы в Зайсане — вот и отбыли к месту службы с детьми, с семьями… Ндаа… Ну, а теперь стало быть, тетки с дедом обратно уехали — на исконную родину. Отец остался хозяйство подымать. Только все наперебой сватать его стали, а как? Мужик молодой в расцвете сил, хозяйка нужна — кому работать? Ну, и спровадили нас, детей, к теткам, чтоб мы не мешались, под ногами не путались. Совсем отрезанными ломтями стали. Мне уж тогда тринадцать стукнуло.
Старшая тетка за нами приехала. Слышала, ругались они с отцом шибко, потом оба плакали. Поужинали, что Бог послал, примирились. Тетка-то постряпушки с собой привезла, и пока мы ели их так, что за ушами трещало, смотрела на нас жалостливыми глазами. Прощались недолго, собрали каждый свой узелок, да на поезд. Отец-то спозаранку на поле был, не увидели его. Больше уж никогда не увидели.
В дороге сестра моя младшая умерла. Брат болел тоже, но до Украины доехал. Там его двоюродный дед в семью забрал, в соседнюю станицу. Мало потом с ним виделись. А я у теток осталась. Ничего. Старшая тетка, Нина, мне вместо матери стала. Строгая была, как отец, малоразговорчивая, но добрая и работящая. Учила меня всему: и шить, и вязать. «Учись, — говорила, — Ганя***, женщина все должна уметь делать. Вырастешь, дети пойдут, так дитенку свяжешь и сошьешь».
На Украине голод чувствовался не так остро, все-таки юг: хлеба, фруктов было больше, крапива росла позадь огорода — ого-го какая!
— Бабушка! А крапива-то причем?
— Как это? А в борщ добавляли. Вот летом нарву, да сварю — язык проглотишь!
Вторая моя тетка, Клавдия, ух, красивая была! Женихи за ней хороводились… Работала в сельсовете. Сам председатель до дому ее провожал. Ну, да ладно, про то тебе знать не надо… Лучшая в станице певунья, да плясунья была! Где бабы, девки толкутся, хохочут, мужиков задирают, аль гулянка кака — там наша Клавка первая! А замуж она и вовсе не рвалась. Она, вишь, ученая была, сама зарабатывала. Семья ей, вроде, как и ни к чему. На нас она мало внимания обращала. Живем, да и живем. Но не обижала. Тогда люди добрее были.
А третья тетка и вовсе моей подружкой любимой стала! Матрена-то!
— Баба Мотя? Которая в Алма-Ате?
— Ну да. Ты спи… спи и слушай.
Мотя меня всего на год старше была. Все думали, что мы сестры — обе маленькие росточком, шустрые. Ей-то, как мы приехали, уже четырнадцать исполнилось — по деревенским меркам почти невеста. А какая там невеста — тощая, да малорослая. Так мы и ходили вместе парочкой. Хорошая она, Мотя–то… Только все мечтала о чем-то… Читать-то она поболе меня умела, книжки брала в сельской библиотеке. Вот прочтет что-нибудь и мечтает… Фантазерка такая!
Вот она-то мне первая и сказала, что в деревне есть ведьма. Настоящая! И жила она в нашей стороне, за рекой, на дальней улице.
— Помнишь, в салки играли, подошла девка такая — длинная, косая, в конопушках вся? Это дочь ее, Бронька. Она придурковатая.
— Это та, которую в игру не взяли? А она нам потом кулаком грозила?
— Она….
Поговорили и забыли. Если б не случай… Потерялась у нас коза, Веркой звали. Отвязалась, пока паслась у забора, и ну в неизвестном направлении! Вредная была, с норовом. Взрослые, конечно, на нас кричать! Ну, мы с Мотей-то и побежали лугами-перелесками Верку искать. Бежим, кричим, ног под собой не чуем. А время тогда голодное было, козу могли найти, украсть и забить на мясо. Вот мы испугались! Но тут дядя Степан, деревенский почтальон, говорит: видел-де он нашу козу под яром, из речки попила, да на ту сторону подалась. Делать нечего, побежали мы с Мотей. До мостика было далеко, платьишки повыше приподняли и перешли речушку вброд. Вышли к чужим огородам. Нашли межу, пошли потихоньку, а сами кричим на разные голоса: «Верка! Верка!». Не видать козы.
А тут межа кончилась. Но вышли мы куда-то не туда: место глухое, домов напротив не видно. Рядом изба имеется, развалюха такая, а больше ничего: лесок, за ним поле. Пришлось через двор идти к калитке. Но это ж не дело — по чужому двору ходить. Вот Мотя, как старшая, и позвала: «Хозяюшка-а! Есть тут кто? Дозвольте вашим двором пройти. Мы козу ищем!».
Дверь развалюхи заскрипела страшно, и вывалилась оттуда баба: черная, страшная, горбатая какая-то. Мы с Мотей онемели. Баба вытирала плошку чистым полотенцем, увидела нас, прищурилась.
— Это кто ж вы такие будете, девицы?
Голос глухой был и раздавался будто бы отовсюду.
— Ивана Сиверова дочь, Матрена. А это, — Мотя приобняла меня, — внучка евойная, Ганя. У нас коза потерялась. Мы ищем… Сказали за яром, — голос Моти срывался.
— Коза, говоришь? Нету тут вашей козы, девоньки. Не было. Что бы ей делать тут, а? А вот дочку мою забижать и вовсе не стоило. Поиграли бы с ней, побегали. Глядит-ко, в следующий раз не забидьте, а то я… Броня! — обернулась в горницу баба.
Мы с Мотей в ужасе переглянулись, и в этот момент из сараюшки, что рядом стоял, донеслось знакомое мемеканье. Верка! Только она так мемекала — басом. Слышим, забила копытцами по стенкам — наш голос услыхала!
— Верка! Верка! — закричала Мотя. Коза замемекала громче, и тут на нас надвинулась черная тень. Ведьма стояла, возвышаясь над нами. Какая-то вовсе огромная. Глаза прямо с тарелки были, в них злоба кипела, красные жилки подрагивали.
Развернулись мы с Мотей и прямо по огороду по картошке от этого чудовища, не разбирая дороги. Через речушку бежали — я последний башмак потеряла, увяз в иле. Так потом до заморозков босая бегала.
Бежали, бежали, задыхались, только за нашим забором опомнились.
— Верка в сарае у ведьмы спрятана! — еще в сенях крикнула Мотя.
На крик вышли взрослые: дед мой, Иван Сиверов, Мотькин отец, тетка Нина с мужем, Клавдия. Услышали, замолчали.
— Дела…, — крякнул Павел, муж тетки. — Что делать-то будем? — и поглядел на тестя, хозяина дома.
— Что тут сделаешь… надо соседей собрать… побольше, да пойти, проверить, — после некоторого раздумья решил дед.
— Вичор уже… куда пойдешь, к кому? Все кашу едят, да на полати, — раздраженно ответила тетка Нина. — Эх, ты-ы! — и отвесила Моте звонкую затрещину.
— Не тронь Мотьку! — вступился дед. — Кто ж знал-то, что коза к ведьме сунется? Она уж пятый раз сбегает. Заколите ее, больше не сбежит.
— Приведи ее сперва! — брякнула Клавдия.
На том и порешили: дед ранехонько, пока соседи по работам не разошлись, пойдет и уговорит кой-кого к ведьме с ходить. Конечно не потому, что боится, а чтобы свидетели были.
Ночью, засыпая на полатях, мы как всегда тихонечко шептались с Мотей.
— Видала ее, ведьму-то? Вот она какая…страшная…
— Моть, а ты ее до этого видела?
— Видала пару раз. Только издали. Один раз бабы белье в реке полоскали на мостках, знаешь? Так вот и она заявилась полоскать. Бабы говорили, после этого белье вновь грязным стало. И пахло противно. А другой раз, когда дядька Федор ногу сломал, да так неудачно, — с большой груши свалился, старые ветки подпиливал. Фершал**** в Донецк уехал и не было его с неделю. А у дядьки ногу раздуло — во! Тогда и додумался кто-то ведьму позвать. Пришла. Распарила в большой лохани травы какие-то, положила туда дядькину ногу. И ну ее мять! И мяла, и растирала, и била по ней. Дядьке даже в горло немножко водки влили - больно ему было шибко. Много ведьма не велела. Вот распарила, привязала ногу к широкой и длинной доске, да не просто привязала, а надрала лыка заранее, и вот этим лубком всю ногу-то и укутала плотно, шептала что-то. Я через окошко видела — губы шевелились.
— А дорого за леченье-то взяла?
— Ничего не взяла. Вот то-то и странно…
— Мотя, а что теперь будет-то?
— Что-что… не знаю, спать давай!
Утром однако не пришлось никуда идти: окровавленная шкура козы лежала у забора. Дед первым нашел ее и что–то закричал, погрозил кулаком в воздух.
За утренней трапезой все молчали. Только когда тетка разлила кисель, дед заговорил первым:
— Бог с ней… с козой–то. Федьку она вылечила забесплатно. Пущай коза ей будет.
— А не дорого ли? — встрепенулась неугомонная Клавка.
— Что ж сама Федора не лечила, а? Слабо?
— Ой батя! Да боишься ты ее просто, ведьму-то! — ляпнула Клавдия.
— Бо-юсь?! — вскочил дед. — Я боюсь? А ну...
— Молчите! Молчите все! — крикнула старшая тетка Нина. — И ты, Клавка, молчи! А ты, батя, сядь спокойно!
Дед посмотрел на старшую дочь с усмешкой:
— А то что?
— Ничего… — молвила Нина. — Знали же, придется откупиться когда-нибудь. Так вот пусть лучше коза будет… Чем…
— Чем кто? — вытаращила глаза Клавдия.
— Чем из нас кто-нибудь! — выпалила Нина, и вскочив из-за стола скрылась у себя за ширмой.
Больше уж никто не возражал. Разошлись, молча.
И все было бы тихо, если б в тот же вечер подвыпивший дядька Федор не нагнал ведьму по дороге из сельмага.
— Что ж ты, Варвара Прокоповна, с козой-то нашей сделала! Да поиздевалась еще! Ну сварила борщ с пампушками, шкуру-то зачем подбрасывать? Да племяшкам моим, говорят, грозилась… али врут они? — все больше распалялся дядька. — Я тебе, Прокоповна, сама знаешь, до смерти буду благодарен за то, что ногу спасла, с меня и спрашивай! Батрачить пойду, а за леченье отдам! Но племяшек моих не трогай!
— Тьфу! Дурак ты, ну как есть дурак! — воскликнула ведьма. — Батрачить пойдешь?! Иди… а ну как... — тут она приостановилась. — Женись-ка ты на моей Броньке! Должок-то и спишу! — она ехидно захохотала.
— Что? — отшатнулся дядька. — Как женись? Я ж женат, — залепетал он.
— Сегодня женат, завтра нет, — спокойно молвила ведьма, тяжело ступая в разбитых башмаках по камням.
— Чур... чур меня, чур! — замотал руками и головой дядька Федор. Не выдержал, охнул и побежал вдоль по улице, заламывая руки.
Ведьма тяжело пошла дальше, криво улыбаясь.
Мы этого ничего и не знали, потом только дядька рассказал, когда случилась сама история…
Ровнехонько на той же неделе, под вечер.
Сенокос приближался. А покосы-то они как? Где место попрохладней, да повлажнее, там трава еще постоит. Где сухо, да ветрено — косить надо в первую очередь. Вот и пошли мы с Мотей покосы смотреть, разбирать, прикидывать, где сперва косить, следующим утром.
Шли сначала перелеском. Воздух хороший, но душновато. Потом в поле вышли, тут вовсе жарко. А закат на Украине долгий стоит, розовый. В траве перепелка тетекает, хорошо! Где-то ручеек звенит, переливается. Земляника опять же — целую полянку нашли, пока не съели, не успокоились.
Только вдруг меня морозить стало. Странное такое ощущение — вроде жарко, а по спине этакий холодок пробегает. И неуютно как-то.
— Пошли, — говорю, — Мотя. Будет нам земляникой баловаться. Покосы ждут.
— И то верно, — Мотя говорит, — пошли ужо.
Вышли мы на тропинку, да вдруг услышали… Будто бы рой жужжит, или ветки хрустят потихоньку. Позади нас поворот был, так вот из-за поворота того звук доносился. Нарастал. Глянули мы друг на друга.
— Что это, Моть?
— А я почем знаю... — а у самой губы побелели.
И видим — из-за поворота, на тропинку, вдруг выскочил большой клубок: серый, коричневый — не разобрать. Вертится, вертится, аж дух захватывает, как быстро! Из-за верчения этого совсем непонятно, из чего он. Клубок, да клубок. Ком. Но какой-то лохматый и страшный.
Кинулись мы бежать от него, куст — не куст, балка — не балка*****… А убежать не можем! То справа нагонит нас клубок, то слева высунется! Бежали мы с Мотей, бежали, выдохлись. Оглянулись — тихо. Не видать ничего. Повалились мы на землю, отдышаться не можем. Не пришли еще в себя, глядь - клубок этот из-за пригорка — шуррхх! И на нас.
Снова побежали. По терновнику, по колючкам! Я там последнее платьишко пооборвала. А ноги-то, ноги! Где об камень ударишь, где на репей наступишь. Клубок мелькал—мелькал сзади, да снова пропал. И мы остановились, сил не было.
— Слышь, Ганя! Это же она! Ведьма!
— Ой, Мотя… — и ноги у меня подогнулись.
— А раз так — стой спокойно, она ничего нам не сделает!
— Как это не сделает? Не убьет нас?
— Нет. Ведьмы первого и последнего в семье не трогают.
— Мотя…
— Гляди! Ты старшая у отца с матерью, а я младшая! А чтобы ей неповадно было, я вот сейчас… — и она схватила с земли увесистый камень. Схватила, а у самой руки дрожат. Но она старшая, ей бояться передо мной вроде как стыдно…
Тут показалось мне, что земля дрогнула. Видим, летит на нас клубок, по земле катится, а за ним след остается, трава вянет. Схватила меня Мотя, перед собой поставила и держит крепко, чтобы я не вырвалась. Так и стоим посередь тропинки одна за другой. Мне так страшно стало, я глаза зажмурила:
— Мамочка, мамочка, ма-амочка…
И Мотя от страха в меня что есть силы вцепилась.
Подкатился клубок — нас холодом обдало, ровно зима настала. Начал вокруг нас с сумасшедшей скоростью круги давать. Каждый круг все уже, уже… А мы и вовсе стоим не помня себя от страха. Чувствую, ноги слабеют, упаду скоро.
Вдруг Мотя улучила момент, когда клубок близко был, бросила в него камень. Вскрикнуло что-то, словно от боли, а клубок и вовсе обезумел — прокатился у нас между ног и в пыль рассыпался. Ноги с внутренней стороны льдом обожгло.
Сколько мы пробыли там — не знаю. У обоих ноги отнялись, сели мы на траву, даже говорить сил не было. Рады были, что живы остались.
Но сиди—не сиди, а ночь на носу. Какие уж покосы, домой бы добраться до темноты. Еле как мы встали и побрели потихоньку обратно. В калитку зашли — совсем темно стало. Тут к нам и родня кинулась:
— Что с вами?!
Глянули мы в Клавкино маленькое зеркальце: бледные обе до синевы, чисто покойницы, и голос у обеих пропал. Так и молчали неделю, пока не отошли.
От фельдшера мы после про ведьму узнали. Иван Федотыч, так фельдшера звали, заходил иногда к деду побалакать, рюмашку пропустить. Он и рассказал, что Бронька ночью прибежала к нему: ревет, зовет куда-то, а сказать и вовсе ничего не может. Схватил фельдшер свой чемоданчик — он никогда с ним не расставался по старой привычке, и вышел в ночь за Бронькой. Та привела его к матери.
У ведьмы была рана на голове, не особо большая, но кровила сильно. Пришлось Ивану Федотычу швы наложить, зеленкой помазать.
— Кто это вас так? — наконец, осмелился спросить фельдшер. — В сельсовет идите заявление писать.
Ведьма ничего не ответила, только глаза скосила. И почему-то понял Иван Федотыч, что никуда она не пойдет.
— Как хотите… — пожал он плечами, — я бы на вашем месте… — и вдруг осекся.
— Понимаешь, — говорил он деду, — мажу зеленкой ей висок, а руки ее рядом мечутся от боли, видно. И вдруг на одну минуту остановились. Веришь ли, вижу не руку человечью, а навроде как лапа лягушачья — зеленая с перепонкой. Ну я и дунул оттуда! Как только чемоданчик не забыл…
Больше мы ведьму не видели. Вскоре всей семьей и вовсе в Волноваху перебрались, к брату деда. Это ближе к Донецку, чем была наша деревня. Там я с братом встретилась. Он уж высоконький к тому времени стал, обрадовался мне сильно. С Мотей подружился.
С Мотей-то мы часто эту историю вспоминали. Знакомых, кто с бывшей деревни приезжал, о ведьме спрашивали. Только ведь у каждого свои дела, заботы, пожимали плечами, дескать, ничего не знаем, не слышали. А взрослые нам потом крепкое внушеньеце сделали, за ведьму эту. А причем тут мы — так с Мотей и не поняли. Наверно на всякий случай, чтоб не лезли куда попало.
Такие дела… А ты кашу-то манную правда завтра есть будешь? Пойду на кухню. Манку на утро найду. Эээ, вон и родители стучатся… А ты молчи. Поняла? Молчи и спи.
— Поняла, бабушка…
* * *
Прошло уже столько лет со смерти бабушки, прожила она, слава Богу, долго, но я до сих пор потрясена этой давней, а главное, правдивой историей.
__________________________________________________
* В девятнадцатом году — имеется в виду 1919 год.
** Царь Николай — здесь — Николай Второй, последний русский царь.
*** Ганя — имя бабушки было Агафья, Ганя — домашнее имя.
**** Фершал — фельдшер (искаж.)
***** Балка — так на Украине часто называют овраг.
