Все знают, что дети забывают то, что с ними происходило с рождения и лет до 3—5. Будто специально стираются какие-то впечатления, события, имена. Лишь отдельные эпизоды, бывает, сохраняются островками воспоминаний, а, скажем, что было с дитем до двух лет — уходит напрочь. Я сужу об этом по своему сыну и внукам. Иное было со мной, а по какой причине — не знаю. Я помнила себя с самого рождения и даже до того.
Мне, наверное, было от роду несколько дней, когда меня, крохотную девочку, принесли из роддома в наше жилье и положили, крепко запеленатую, в кроватку, повернув лицом к стене. Стена сельского дома была побелена с синькой и очень мне понравилась. Я четко различала вкрапления мельчайших крошек синьки, и этот цвет приводил меня в неописуемый восторг. Они сияли, как звездочки! И до сих пор я получаю какое-то умиротворение от вида подсиненной побелки на стенах. Это было мое первое ощущение нового мира. Мне все казалось здесь красивым — и зелень цветов на подоконнике, и разные узоры на настенном ковре, и чистые коричневые полы, и цветастое платье на моей маме. Я часто улыбалась и радовалась новому миру.
Помню, однажды меня понесли фотографировать, а я чего-то боялась. Меня завернули в одеяло, и я испугалась мысли, куда меня несут — ведь матери обычно не говорят младенцам про это, а просто молча одевают дите — и всё. Наверное, надо говорить с ребенком, и он поймет. Еще хуже мне стало, когда меня принялись раздевать догола, чтобы сфотографировать. Мне было крайне неприятно, что мое бесформенное тело будет кто-то смотреть, и от стыда я разоралась так, что всех переполошила.
Помню, мне всегда было неприятно то, как туго меня пеленали мама или бабушка. Вскоре все тело начинало ломить, особенно болели прижатые коленки, я пыталась высвободиться, плакала, однако никто меня не слушал. Думаю, такое своеволие накладывает на человека отпечаток: он не любит ограничений, не терпит насилия, и это потом отражается на его характере.
Вспоминаю, как мама везла меня зимой на санках, а я была укутана в платок, и только оставались щелочки для глаз. Мама тянула санки на пригорок, ей было нелегко, а я смотрела на ее тоненькие ноги в валенках, и мне было жаль ее до ужаса. Я стала капризничать: «Пойду сама!» Маме тогда было чуть более двадцати лет, она была стройной худенькой девушкой.
Вероятно, в два года, а может, и раньше, мне нравилось при засыпании выходить из своего тела и, поднявшись над собой, любоваться своей новой формой. Я точно знала, что это мое новое тело. Я была красивенькой девочкой — пухленькой, ладненькой, с густыми льняными локонами на голове. Но родителям я ничего не рассказывала — на это был какой-то внутренний запрет, да и маме было не до нас с сестрой: она много работала.
Однажды я открыла, что могу считывать чужие мысли. Например, когда мы с бабушкой вышли на улицу, то встретили соседку, и бабушка говорит: «Здравствуй, Нюра, — а следом отчетливо прозвучало: — Черт бы тебя побрал!» А соседка отвечает: «Привет, Ксения, привет! — и без перехода: — Лихоманка старая, вот попалась на моем пути!..» Я думала, что они сейчас вцепятся друг другу в волосы, и со страхом ждала драки. Во все глаза смотрела на них, ожидая скандала, а они мирно разговаривают. Тут бабушка глянула на меня, увидела, что я всё поняла, и говорит мне сердито: «А ну-ка иди отсюда!»
Уже тогда, годика в четыре, я поняла, что взрослые — ненормальные люди: они говорят одно, думают другое, а делают третье. Но со временем телепатические качества, как и ясновидение, у меня исчезли. Их подавляли страх и нежелание знать больше, чем положено обычным людям.
