Жил-был однажды известный портной, и дом его стоял довольно далеко от городской площади. Был тот портной лучшим мастером своего дела, пальцы его мелькали, словно блики на воде, и повиновалась им даже самая тонкая нить, ложась таким чудным узором, что сказывают, вышитый им гобелен словно оживал. Мы-то знаем, что это небывальщина. Но как-то раз тот портной тяжело вздохнул.
Ибо был он уже стар, и руки его уже были не бликами на быстрой воде ручья, а медленной водой тёмного озера. Плоды трудов его были по-прежнему великолепны и узорчаты, и заказы у него не переводились, но не было уже искры, не было знаменитой его быстрой точности, которой он гордился в дни своей молодости.
Так что решил наш мастер искать себе подмастерье. Словом ли, через объявление ли, но скоро к его дверям потянулись вереницы полных надежд молодых людей. Дом его был далеко, чтобы суета городская не мешала ему работать. И всех гостей он привечал с радостью, и вёл их в комнатку, где их уже ждала иголка и полные катушки самой тонкой нити, что водилась у мастера. Нить та была тоньше конского волоса и даже гнилая вата была прочнее её, но сияла она серебром и искрилась жизнью на холодном зимнем солнце. А надо было им соткать полотно из цельного, мерцающего серебра, которое не смог бы разорвать ни один человек. Мастеру было по плечу такое дело, и не раз он показывал его своим восхищённым кандидатам.
Многие уходили сами, лишь пощупав нить, а кое-у-кого получалось и полотно соткать, но всякий раз мастер с сердитым лицом рвал плоды их долгой работы на части. "Не вышло у вас" - говорил он в сотый раз за день, и кандидаты со вздохом собирали вещи и шли восвояси.
Неделю длились испытания, но хотя многие подавали надежды, ни один не сумел сделать то, чему сам мастер годы учился и ещё дольше - оттачивал мастерство. Однажды, выпроваживая очередного неудавшегося кандидата, он подумал: "Я же могу вышить мерцающих драконов на небосводе гобелена, и я могу вышить танец светлячков даже на грубой ткани плаща. Если не найду я человека, который сгодится мне в ученики, я сам его сошью! Ведь никто не ведает бег нити и снование иглы лучше, чем тот, кто создан иглой из нити."
А наутро портной закрыл ворота и ставни. Взял он охапку белого хлопка и начал прясть нить. Этой нитью он прошивал отверстия, которые невозможно найти, а воткнуть туда иглу и того сложнее. В трёх измерениях он создал матрицу из нити, которая перевязывала сама себя, потом затянул - и из невозможным образом закрученного хлопка соткалась твёрдая кость. Тогда мастер взял новую охапку и прял и шил, покуда не получился у него костяк человека. К костяку этому он булавками и крючками приколол бесчисленные красные волокна, окрашенные кровью козла и заклятые старой цыганкой в дни его юности. Тканые мускулы начали подёргиваться и шевелиться, потом натянулись, и костяк напрягся. Но мастер положил ладонь на упрямые пучки нитей и произнёс: "Лежи спокойно. Рано ещё."
Тонким кетгутом сшивал он крохотные кармашки, пока не вышло у него подобие человеческого лёгкого, которое вложил он в грудную клетку. Рёбра шевелились. Несколько взмахов иглы - и мокрая красная нить связала мясистый кетгут и тканый костяк. Мускулы медленно, с болью, напряглись. Первый вздох его творения вышел вялым и прерывистым.
На сосуды пустил мастер пустотелую пряжу, сквозь которую протянул красную шёлковую нить, вложил её в хлопковый скелет, в дышащую грудь, а в центре поместил крохотный механизм от швейной машинки, который был склеен мастером своего дела, а в движение его приводил живой кусочек небесного камня. Протянув шёлк сквозь сердце, он завёл этот кусочек, и механизм глухо застукал, зашевелился. Шёлк потянулся по нитяным сосудам, и конечности его творения обрели жизнь. Но не было в деле рук его разума, ничто не управляло им и не заставило подняться.
Гладким розовым шёлком он обшил мускулы, прикрыв красную ткань таким тёплым и гладким материалом, что трудно было не принять его за живую плоть. Из мраморной фурнитуры сделал он ногти, положив их на багровые ложа, а в сухие дёсны вставил мраморные зубы. На волосы пошла тончайшая золотая нить, дороже которой у мастера не было, и волосы эти спадали на чистые стеклянные глаза, наполненные росой красавки. В основании черепа оставил мастер выемку, ибо не думал он пока о том, как сплести живую, разумную душу.
Порывшись в своих запасах, нашёл мастер странную катушку бесцветной нити, которая мерцала даже сильнее, чем его любимое тонкое серебро. Превосходная была нить, но очень уж тонкая, да такая прочная, что резал её только острый нож-засапожник, но в руках мастера она сама вошла в иголку, и видно было, что соткана она лишь для одного многоопытного и умелого человека - для него.
В бледном свете луны начал он вязать из этой нити материю. И чем дальше вязал, тем больше уходил от начального замысла, а спица в его руках крутилась и вертелась, мелькая взад-вперёд так, что даже он сам не мог понять. Как будто нить сама вязала его руками, заставляя пальцы выписывать сложные петли. А когда мастер совсем перестал понимать, что делает, в руках его оказался непонятный свёрток, неправильный, но по-своему упорядоченный, и с разных углов он смотрелся по-разному. А спица его погнулась и плавно изгибалась в обе стороны, хотя он и не помнил, чтобы ему приходилось её гнуть во время работы.
Не торопясь и очень осторожно поместил мастер этот вышедший из снов свёрток в основание черепа, и одним взмахом иглы зашил шов. В стеклянных глазах пропала какая-то мутность, тарахтение механического сердца убыстрилось, и сшитый человек ожил.
Об этом он и рассказал горожанам, приведя сшитого человека поутру на рынок. По сосудам из пряжи тёк шёлк, но говорило создание человеческим голосом, и дышало как человек, и вело себя как человек. И так сильно погрузился мастер в своё дело, что и сам не понял, что сотворил сшитого человека в точности по своему образу. Удивились горожане, и обрадовались - будет кому помочь мастеру с бесконечным потоком заказов.
Шли дни, и вскоре сшитый человек достиг такого же мастерства, как и мастер в расцвете своих сил. Сам же мастер был уже не так быстр, он угасал, и по вечерам повадился сидеть в кабаке с друзьями за колодой карт и кружкой водки, пока дело рук его шило и училось ремеслу. Как-то раз в пьяном угаре портной швырнул карты на стол и возгласил: "Да зачем я вообще сшил этого чёртова человека из ткани? Нет, надо было мне взять достойного человека, рождённого и взращённого женщиной, которому хватило бы ума не превосходить мастера в его искусстве!"
Той же ночью стражник слышал возню в домике мастера. А наутро на рынок пришёл только один человек с лотком товаров. "А что с другим стало?" - спросили горожане.
- Во сне убить пытался, предатель мерзкий.
- А где он сейчас?
Обернулся к ним портной. - Я его убил. Разорвал на части. Из сухожилий развёл костёр, и спалил его дотла вместе с костями.
Горожане не стали лишний раз спрашивать мастера о том, что произошло той памятной ночью. Мастера, видимо, так тронула гибель его двойника, что он начал вышивать такие гобелены, каких никто раньше не видывал.
Но все мы смертны, и даже быстрые, как блики на воде ручья, пальцы мастера не спасли его от смерти. Здесь наша история и становится странной - когда труп сжигали на городской площади, он горел, как тюк хлопка засушливым летом, а в горке пепла нашли механизм от швейной машинки, шестерёнки которого крутились всё медленнее и медленнее, пока не встали совсем. А рядом лежал кусочек метеорита, мёртвый, как всякий камень.
