Меня зовут Уилл Скот, и я одинокий пенсионер, доживающий свой скромный век в окружении прекрасных соседей.
Эти соседи считают меня сумасшедшим, потому что я так хочу. Потому что это я сделал себя сумасшедшим для них. И мне это нравится.
Мне нравится каждый день пугать их детей и харкаться прохожим на спину, и если те осмелятся обернуться — кричать какое-нибудь выдуманное проклятье им в лицо. Это всегда работает. После проклятия никто не решается мне нагрубить.
Потому что я старик. И я душевно больной.
Для них.
Я выбрасываю мусор прямо под их входные двери. Заходя в магазин, тонким лезвием, что припрятано у меня в рукаве, режу пакеты дамочек, которые не захотели пропустить меня в очереди. Мелом выписываю номера некоторых квартир себе на входную дверь и тем же самым мелом перечеркиваю входные двери отмеченных квартир. Я ничего не собираюсь делать с обитателями этих жилищ и, тем более, с их имуществом. Мне просто нравится представлять мысли соседей, которые посещают их, когда они проходят мимо двери «этого больного старика» и видят номер собственной квартиры.
Мне нравится наблюдать, как эти ухоженные и, в целом, приятные люди стараются не замечать моего присутствия. Стараются не замечать меня — старика с вечно перепачканными мелом карманами, с этим злобным отстраненным взглядом, с металлической клюкой, которая служит мне, как они думают, надежной опорой при ходьбе. Но все это для правдоподобности вида. Я играю свою роль. Роль сумасшедшего немощного старика. И у меня неплохо выходит, скажу я вам.
Я тащу домой всякий ненужный хлам, как это делают тысячи по-настоящему больных людей, а ночью выхожу из квартиры и забиваю им мусоропровод. Но соседи не знают и пользуются этим благом ленивой цивилизации. Через пару дней наполненная под завязку недоеденными полуфабрикатами труба источает такой зловонный запах, что произнесенные в мой адрес проклятия слышны через десятки стен.
Я специально сильнее шаркаю тапочками, чтобы соседи снизу знали, что старик еще жив. Когда наступает час ночи и мои соседи слева ложатся спать, я стараюсь как можно громче кашлять, ведь у меня бессонница, почему я должен мучиться в одиночестве? Целый день телевизор в моей гостиной орет на полную так, чтобы жильцы квартиры справа знали, какой сериал или передачу я смотрю. Соседи сверху, кажется, ходят на цыпочках и еле дышат. Не смотрят телевизор и не слушают музыку. Почти не разговаривают. Стоит им издать какой либо звук — я начинаю истошно орать на весь дом и стучать шваброй в потолок, требуя, чтобы они вели себя тише и уважали старость.
И никто ничего мне не скажет. Никто не тронет меня, даже если я прилюдно начну ссать на их штанину, будь у меня все в порядке с мочеиспусканием. Они бы отпрыгнули от сбрендившего старика, встряхнули помеченной ногой, что-то злобное пробурчали себе под нос и постарались поскорее забыть этот неприятный момент в их успешной и наполненной нескончаемыми хлопотами жизни.
Что воспитанный, имеющий два ненужных высших образования и дорогие ботинки мужчина сможет сделать мне, сдуревшему соседу преклонных лет?
Да ничего.
Как этот ходячий пример для подражания будет спать, толкнув беспомощного и поехавшего умом старика на глазах у всего дома?
Я же сумасшедший.
Для них я сумасшедший.
Для них я невидимый призрак, скелет в шкафу, который лучше не замечать. Дерьмо, которое советуют не трогать, чтобы не воняло.
Но все в этом мире имеет дурную привычку приедаться. Все, даже самые интересные на первых порах вещи, умудряются наскучить. Самые увлекательные занятия теряют свою свежесть и новизну. И жизнь, даже такая веселая, как у меня — не исключение.
Сегодня вечером я попытаюсь в последний раз изменить этих людей.
Сегодня вечером я собираюсь совершить два убийства и два самоубийства.
Материальные и духовные.
Потому что я устал ждать, когда в ответ на мое поведение мне ответят неприкрытой агрессией. Когда эти белые воротнички перестанут прятаться за свою воспитанность, мировые порядки и заплатят мне сполна. Когда я отучу этих слюнтяев терпеть любые неудобства, лишь бы избежать проблем. Когда в ответ на грубость последует удар.
Я сижу на кухне своей обшарпанной квартиры и чищу яблоко. Медленно, слой за слоем кожура снимается ровной стружкой, оголяя светло-зеленую мякоть. Сок капельками стекает по лезвию ножа, по изуродованной артритом ладони, скрывается за рукавом рубашки.
Она следит за этим и тихо всхлипывает.
Я даже не приковывал и не привязывал, а просто загнал под стол свою соседку справа, которая каждый день слышит мой телевизор громче своего. Ее зовут Мери Бишеп и у нее полная свобода действий. В любой момент она может выскочить из-под стола, наброситься на меня или попытаться убежать, но ее сковывает страх и надежда на лучший исход событий. Мери боится испортить ситуацию, боится принять решение, способное спасти ее. Боится новых проблем.
— Ты видишь это яблоко, Мери? — Говорю ей я. — Ты видишь, что я с ним делаю?
В ответ молчание и всхлипы.
— Я очищаю его. Снимаю кожуру. Срезаю кожу.
Нож плавно добирается до середины. Стружка приобретает вид растянутой пружинки, становится похожа на елочное украшение. Наполненные слезами глаза наблюдают за каждым движение лезвия. Если я чуть сильнее надавлю – раздается сочный хруст и Мери вздрагивает всем телом.
— Я очищаю это яблоко от поверхностной корки. От зеленой кожи, которая застревает в зубах и не дает полностью насладиться фруктом, — короткая пауза, — то же самое я собираюсь проделать с твоей душой… и лицом.
Мери вскрикивает и ударяется макушкой головы о столешницу. Слезы так и текут по ее щекам.
— Я собираюсь срезать кожу с твоего прекрасного личика, слой за слоем. Ты будешь чувствовать каждое прикосновение холодного лезвия, каждую капельку крови, что будет стекать по твоей шее, каждый миллиметр оторванной плоти – все это ты ощутишь ярко и по-настоящему.
— Прошу вас, не над…
— Это не поможет. Слова – ничто. Мне без разницы насколько сильно ты будешь умолять меня. Мне плевать на твои слезы. Плевать на твою жизнь до данного момента. Ты жила зря, пойми это.— Я чувствую, как мое сердце начинает учащенно биться. Слишком быстро для моих лет. Но это уже не имеет значения.
Руки Мери дрожат. Она не может совладеть с дыханием и, я уверен, не понимает половины слов, что я пытаюсь донести. Самый дальний от меня и самый темный угол под столом стал для нее убежищем. Я не вижу ее глаз. Только ободранные коленки и поджатые пальчики на ступнях.
— И знаешь, что я собираюсь сделать с твоей кожей после?
В ответ тишина. Тишина и отсутствие испуганного взгляда.
Я кладу нож на стол и свободной рукой хватаю Мери за лодыжку. Дергаю на себя, вытягивая ее из-под стола. От неожиданности она вскрикивает, словно во сне провалившись одной ногой в пропасть.
Наконец я вижу ее глаза и говорю:
— Смотри, что я сделаю.
Я закидываю в рот кожуру от яблока и начинаю медленно есть. Закатываю глаза, чтобы показать, какое удовольствие мне доставляет одна мысль об этом. По краям губ пускаю тонкую струйку слюны. Все это для большего эффекта. Это очередная роль и я ее играю.
Я добиваюсь от нее первобытного страха. Голых инстинктов. Я очищаю ее, чтобы ничто не мешало ей спасти себя. Спасти и убить.
Материально и духовно.
Эта Мери, которая смогла зайти в мою квартиру, квартиру Уилла Скота – ее чокнутого соседа, стоило мне попросить о помощи. Я специально оставил дверь слегка приоткрытой, так, чтобы вошедший в прихожую мог разглядеть мою ослабевшую руку и услышать негромкое «помогите».
Она не могла не зайти в эту дверь. Потому что умри я в этот день на самом деле – Мери осталась один на один с собой и мыслью о том, что из-за ее трусости погиб человек.
И я воспользовался этим.
Сейчас я хватаю ее за скулы и сжимаю щеки так, что губы приобретают вид нераскрытого бутона роз. Она стонет, извивается, обеими руками пытается оттянуть мою ладонь от своего лица. Пальцами я надавливаю на желваки, и ее челюсть приглушенно хрустит.
— В полночь ты будешь мертва, изуродована и изнасилована. Прими это. Как принимала все неудобства и лишения своей прежней жизни. Вы же столько всего терпите и стараетесь не замечать. Вы же привыкли так жить. Умри так же.
Ее глаза, глаза Мери округляются. Зрачки расширенны от ужаса и адреналина, поступающего в кровь. В этих темных, бездонных провалах страха я вижу огонек сопротивления. Слабый, еще недостаточный для пожара. Но я его вижу.
Я приближаю ее лицо к своему, так, чтобы она чувствовала мой жар и запах. Чтобы не разрывать с Мери контакт. Я довожу ее до нужного состояния, когда инстинкт самосохранения отключит все прочие и возьмет контроль на себя. Когда Мери очистится.
Она бросает взгляд на нож. Быстрый, еле заметный взгляд. Я вижу все это, но ничего не говорю.
Вместо этого я подхватываю ее тело и тащу на стол, тот самый стол, где сейчас поблескивает острие металла. Пытаюсь раздвинуть ноги Мери, но та не поддается. Я бью ее по лицу наотмашь. На скуле выступает кровоподтек. Все это — всего лишь представление. Я делаю вид, что пытаюсь изнасиловать ее. Прикладываю все больше и больше усилий, чтобы она поверила в мою игру. В мою роль.
Перевозбужденное от страха сознание Мери не может понять одной простой истины: я – старик и уже не способен изнасиловать ее. Сейчас она думает не об этом. Сейчас ее ладонь нащупывает рукоятку ножа.
Я не против.
Я специально вытягиваю шею, делая вид, что пытаюсь ее поцеловать. Моя опухшая от повышенного давления сонная артерия открыта для удара.
Второго шанса Мери не потребовалось.
Она заносит нож и пытается воткнуть его мне в горло. Первый удар получился сквозным. Он прошел по основанию набухшей артерии. Кровь хлынула потоком, но Мери это не остановило. Ее рука заносится для удара еще раз. И еще. Еще. Еще. Еще. Пока левая сторона горла не превращается в кровавое месиво.
Мери переходит на грудную клетку, живот. Вспарывает все мягкие ткани, до которых способна добраться. Я вижу, как ее лицо искажает звериный оскал и моя кровь. Мери глазами ищет целые места на моем теле, чтобы искалечить своего мучителя и принести ему как можно больше боли.
Я вижу все это и смеюсь. Только мой смех – это хрип. Я смеюсь и захлебываюсь. Смеюсь и плююсь ей кровью в лицо.
Эта Мери Бишеп, эта тихоня, которая ни разу не потребовала, чтобы я убавил громкость, сейчас она втыкает мне нож в спину, пах, ляжки ног. Я очистил ее от цивилизованной мишуры, оставив первобытное начало. Сейчас она – зверь, животное, жестоко убивающее своего врага. И себя.
Вгоняя металлическое лезвие мне в тело, тем самым Мери, разрезает свое сознание и связь с прежней жизнью. Той Мери больше нет, и не будет. Убивая меня, она уничтожает ту женщину, что терпела любые неудобства, будь то вонь или орущий за стеной телевизор. Это духовный суицид.
Я убил себя, совершил самоубийство, позволив моей жертве наброситься на меня, тем самым меняя ее жизнь. Тем самым умертвляя остатки прежней Мери. Вскрыл ее обертку, оголил сущность, заставил выживать любой ценой.
С этого момента, каждый день для Мери будет дорого и наполнен смыслом. Дети, муж, подруги, еда, прогулки, кино, работа — все заиграет для нее новыми красками. Что-то уйдет на второй план. Что-то станет самым главным, чего раньше она не замечала.
Я убил Мери. Мери убила меня.
Все в этом мире относительно.
Артём СИМОНОВ.
