Мне было лет семь. Не знаю, почему папа взял меня тогда с собой. Наверное, мама настояла. Она всегда могла настоять на своем. А еще они иногда тихо-тихо спорили, считая, что ссоры родителей плохо влияют на становление личности у детей. Папа никогда не наказывал меня за проказы. А мама была уверена: если он не возьмет воспитание непоседливой дочери в свои руки, она непременно скоро от них отобьется. Если для наведения порядка требовалось вмешательство папы, он доставал из шкафа старый армейский ремень с пряжкой, сдвигал брови, делал строгое лицо и вопрошал: «Ну, как ты могла, дочь моя!? Как ты могла!?» Мама тяжко вздыхала, закатывала глаза и, махнув рукой, удалялась на кухню.
Еще чаще они ругались насчет бабушкиной квартиры. Раньше мы с папой иногда навещали бабушку – папину маму – в больнице. Как всегда, она сидела на стуле, уставившись в окно, совершенно не обращая внимания на нас. Мне даже иногда хотелось встать на цыпочки и посмотреть – что же она там все-таки видит такое интересное. Папа рассказывал ей о последних новостях, выкладывая фрукты и соки из сумок, не замечая ее молчания. Она заговорила лишь однажды. Говорила монотонно, раскачиваясь из стороны в сторону. Все так же глядя в окно, словно именно там и были написаны нужные слова. Помню, я плакала. Папа что-то кричал, размахивая руками. Больше он никогда не брал меня с собой, но еще долго-долго по ночам мне снилось, как мы уходим прочь от больницы, а бабушка смотрит нам вслед из-за белой полупрозрачной занавески. А потом она умерла. Мама считала, что квартира в центре не может пустовать столько лет по какой-то нелепой прихоти папы. Пожалуй, это единственное, в чем он никогда не уступал. Папа ерошил волосы, стучал кулаком по столу и уходил курить, нервно потирая обрубок, который был у него на месте мизинца. Всегда думала, что папа героически потерял палец на войне. Я не спрашивала – я просто знала и страшно гордилась.
Как маме удалось его уговорить и все-таки сдать бабушкину квартиру? По-моему, последним аргументом, решившим исход борьбы, оказалась фраза: «Ребенок пойдет в первый класс голым и босым – ты этого добиваешься?»
Мы долго ехали, и я даже начала засыпать потихоньку, но машина остановилась, а папа еще долго сидел, положив руки на руль, уставившись на искалеченный палец, прежде чем выйти. Дом произвел на меня странное впечатление: старый, кирпичный, в шесть этажей, с эркерами по углам, он возвышался грязно-коричневой нелепой громадиной в глубине крохотного скверика. Узкие окна, широченные лестничные пролеты с огромными каменными ступеньками и облупившаяся зеленая краска на стенах довершали картину заброшенности и некоей нереальности. Мы поднялись на третий этаж и остановились перед тяжелой двустворчатой дверью, обитой дермантином, подранном в нескольких местах, откуда нагноившимися фурункулами выпирала грязная вата. Папа гремел связкой ключей, чертыхаясь и сопя. Когда щелкнул последний навесной замок, дверь, словно раздумывая, впускать нас или нет, медленно отворилась. Папа застыл на пороге, а я просунула голову в щель, чтобы увидеть длинный коридор, дальний конец которого скрывался во мраке, откуда на нас пахнуло затхлостью и прением.
Мы прошли в комнату, оставляя следы на полу, покрытом толстым ровным слоем пыли, сизой, словно пепел. Папа усадил меня за стол, строго настрого запретив выходить за порог, сунул в руки книжку с полки и занялся делами: разбирал шкафы, таская туда-сюда какие-то коробки. Нет, меня нельзя было назвать непослушным ребенком, просто в один прекрасный момент мне надоело рисовать пыльные рожицы на столе, листать книжку со скучным названием «Быстрое преобразование Фурье и алгоритмы вычисления сверток». Я до последней трещинки изучила высоченные потолки с лепниной по углам, лакированную «стенку» с фарфоровыми фигурками людей и животных, расставленными на книжных полках. Да и папа давно ушел в другую комнату.
Для себя я решила, что просто хочу его найти и высунула нос в коридор, куда выходило еще несколько дверей – ведущая в комнату, где сейчас разбирал вещи папа, входная и еще одна. Поначалу я даже и не заметила ее, оклеенную теми же обоями, что и стены, если бы не тихий шорох, раздавшийся с той стороны. Приблизившись, я различила контуры двери, по всей видимости, ведущей в кладовку. Я дернула за ручку. Дверь не поддалась. Широкая замочная скважина чернела на уровне моего лица. Я приникла к ней, пытаясь хоть что-то рассмотреть в кромешной тьме. Внезапно оттуда повеяло холодком, и я отпрянула, потирая глаз. Обычно люди прячут в кладовках все самое интересное, хоть и называют это никому не нужным хламом. Но, если бы он не был никому нужен, то его и не хранили бы под замком? Логично?
Оставалась одна проблема – где взять ключ. Решила порыться в коробках, приготовленных папой на выброс возле входа в квартиру. Вдруг позади меня раздался тихий скрип, и по ногам потянуло сквозняком. Я обернулась и чуть не взвизгнула от радости, увидев широко распахнутую дверь. Крохотная каморка была снизу доверху забита игрушками: плюшевыми мишками, пушистыми зайками и куклами, потрясающими своей красотой и нарядами. Словно загипнотизированная, я двинулась вперед, предвкушая, как мы заберем все это богатство домой. Остановившись на пороге ярко освещенной кладовки, я замерла, не в силах решить с чего начать.
– Катя!!! – раздался за спиной жуткий крик папы.
– Ты только посмотри! – повернулась я к нему и осеклась: лицо его посерело, а коробка выпала из рук, рассыпав содержимое по полу. Он не сводил с меня взгляда, полного ужаса. – Папа?
Дверь заскрипела.
– Подойди ко мне, – прошептал он побелевшими губами и бросился вперед.
Я завизжала: он рванул меня за руку. Со страшным грохотом дверь захлопнулась за моей спиной. С потолка посыпалась известка. Уткнувшись носом в папино плечо, я слушала свое сердце, трепыхающееся в груди, а он гладил меня по голове и тяжело дышал.
***
Мы сидели на ступеньках возле входной двери, которую папа снова запер на все замки, оставив внутри квартиры все коробки, которые успел собрать. Он достал из кармана зазвеневший мобильник:
– Да, все правильно… да… да… просто… эта квартира больше не сдается. Да, я знаю. Конечно, это ваше право. Да. Да. Нет. Всего хорошего.
Я, зажмурившись, держала папу за руку, а в голове у меня звучал монотонный бабушкин голос:
«Давным-давно жили на свете брат и его младшая сестра. И были они страшно непослушными. Вот как-то раз набедокурили они сверх меры, и мама решила их наказать. А так как в углу они стоять не желали и постоянно убегали оттуда, то заперла она их в кладовке на целый час. Сначала им было даже весело: они играли, не считая это наказанием. Потом брат решил напугать сестренку и рассказал, что в каждой кладовке живет лохматый Бука с железными когтями и острыми зубами, которыми он разрывает маленьких девочек на крошечные кусочки. Мальчик страшно-страшно зарычал, изображая монстра, а сестренка заплакала. И тут погас свет. И рядом с ними кто-то громко-громко засопел. Они бросились к двери, молотя в нее кулаками, крича и умоляя выпустить их, потому что тут кто-то есть и сейчас он чавкает и дышит за их спинами. А мама сказала, чтобы они не устраивали представление, так как час еще не закончился. И лишь когда маленькая девочка так дико закричала, что кровь застыла в жилах у матери, она начала лихорадочно искать ключ, а он все никак не находился и не находился. Женщина билась всем телом в дверь, из-за которой раздавался детский визг, переходящий в хрип. А потом все стихло. Дверь отворилась. На пороге, прижимая к груди порванный тапочек сестренки, сидел окровавленный мальчик. На месте мизинца у него была обглоданная косточка. Больше в кладовке никого не было»…
Мы с папой начали спускаться по лестнице. С той стороны массивной двери кто-то тихонько поскребся.
