— Вы уж меня простите, запамятовала про ключи-то, — извинялась старушка. — Склероз, будь неладен.
— Да вы не расстраивайтесь, Зоя Ивановна, — попросила Лариса. — Я хоть город посмотрела.
— Ты проходи, Ларисочка, чайку с тобой попьем. — Питье чая с Зоей Ивановной в график не вписывалось, но щиколотка разнылась и взывала о милосердии. — Чайник вскипел только что, водичка свежая, родниковая. А ключи вот они, держи.
— Спасибо вам. Я с собой агента по… специалиста привезла по квартирам.
— Продавать будешь? Да и верно. Нельзя туда Татьяниной родне селиться. Лучше, чтоб чужие…
— Почему, Зоя Ивановна? — Лариса из вежливости сделала глоточек подслащенного чаю, но напиток действительно оказался вкусным.
— Давно собиралась ключи отдать, да всё номера твоего найти не могла. Слава Богу, теперь перед Татьяной я чиста. А что селиться не надо… Траурная это квартира, Лариса. Есть такие мысли, которые живут, когда мы уже не живем. Хозяев не станет, а мысли их, как тараканы, по углам ползают. А чего Татьяна там передумала, сама с собой… Раньше-то всегда ласковая была, спокойная, добрая. Да вот сгорел Илья — и подменили Татьяну.
— От горя…
— Сомневаюсь, — тихо, но твердо сказала старушка. Она сидела выпрямившись, рука ее не дрожала, когда она подносила ко рту чашку. Старая, но не жалкая. — Ее в больницу забрали, выписали хворую на день, на похороны. И, по-моему — грех такое всуе мыслить, но всё же — выписали уже не Татьяну.
— Зоя Ивановна, — настороженно спросила Лариса. — А что за… что за «хулиганская выходка на панихиде»? Это про тетю Таню?
— Вырезка та в комоде у меня лежит, — невозмутимо ответила старушка. — Не хочу, чтобы Татьяну помнили такой, не она это уже была.
С Ильей в ДК прощались. Народу много набралось, и родители с детьми, которых он из огня вытащил, и Котовы с сыночком младшим — Егора они накануне схоронили; партийные все приехали. Речи произносили: мол, выполнил долг до конца, настоящий учитель, ну и всё в таком духе. А Татьяна молча сидела, как онемевшая. Потом встала, положила Илье гвоздику на гроб… и заговорила. «Мой Илья не хотел быть героем, — сказала. — Не хотел за ваших детей умирать. Но ему пришлось. Иначе клеймо на всю жизнь. Но он не хотел. Напрасно радуетесь, что мой сын сгорел живым, а ваши при вас остались». Воронников, исполкомовский, крикнул ей: прекрати! А она ему: придет время, ты, председатель, своим гвоздики положишь, как я сейчас.
На тех ребят четверых показала и говорит: Илье моему не надо было, чтоб вы жили, и мне не надо. А Егора Котова родителям: второго отдадите, куда я Илью своего отдала. И председателю горкома, Манихееву: хорошо, Андрей Власьич, безвинных из учительской топишь. Значит, есть где-то и виноватые, да? И улыбнулась жутко.
Председатели на дыбы взвились, приказали Илью не на аллее хоронить, а на краю кладбища. И пособие Татьяне выплачивать запретили, да из комсомола ее долой.
— Но где-то же она раздобыла денег нам на переезд?
— Когда в овраге зарезали ребят, пошли слухи, что Татьяна — ведьма. Воронников и Манихеев ересь пресекали на корню, а сами втихомолку в церковь повадились грехи отмаливать. Воронников жену с падчерицей вывез куда-то из Дороховска… Шалая девка была падчерица, вечно у нас в саду околачивалась, с парнями, ворон рогаткой шугала. В восемьдесят шестом на Сретение погиб Миша Котов. С отцом рыбу ловили в полынье, и Мишаня под лед провалился. Отец его за полушубок вытянул, да не видел, что мальчишка на железный штырь напоролся. Пока тянул, от брюшины до горла всего и распустил... Толковали, что неспроста Татьяна в дом к ним ломилась и благим матом орала — дескать, это она Мишку изводила.
— С ней… плохо обращались?
— Не то чтобы плохо. Ведьма там или не ведьма, а милицию-то никто не отменял. Но ее избегали, шарахались от нее. Взрослые детей перебаламутили, мальчишки ей половик сожгли, дверь покорежили… Татьяна тогда в подвале ночевать приноровилась, она от ЖЭКа за оборудованием досматривала. Туда к ней и пришел Воронников, сторговаться чтобы. Унижался, упрашивал, а Татьяна хохотала… Я не знаю, могла она управлять своим проклятьем или нет, но Воронников верил, что она на него порчу наложила.
— Он собрал отступные, но его взяли с поличным за хищение? — Лариса села поудобнее. Черт, а щиколотка опухла не на шутку…
— На Воронникова жалобы аж в ЦК поступали — уж очень круто он правил, как царёк. Но он хитрый был, доходы свои в золото вкладывал, при себе не держал. А тут пришлось кубышку растрясти, да ОБХСС к нему с ордером нагрянул. Он от них в погреб, сунул в рот ружье охотничье. «Не подходи!» — кричит. А ружье-то дробью заряженное, он курок задел — аж стекла повышибло. Дом, где он жил, до сих пор заколоченный стоит.
Манихеев к Татьяне позже пришел, в восемьдесят восьмом. А до того водился со знахарками, все деревни глухие прочесал. Но помочь ему никто не брался, даже ведуньи цыганские. В общем, кинулся Татьяне в ноги, денег принес — половина, поди, воронниковские, Манихеев же следствие курировал. Татьяна его вроде отпустила… Только боком ему это вышло, донесли куда положено доброхоты, что секретарь горкома в оккультизме погряз. Его чекисты прижали, а он Татьяной отгородился: вымогала якобы. У вас дома тоже обыск был, искали денежки, но Татьяна хорошо их припрятала. Дом-то наш в Отечественную войну строили, здесь штаб округа заседал, ниже подвала тоннели глубокие, бункеры. Татьяна там ориентировалась, а чекисты — нет. Так и ушли ни с чем. Манихееву заслуги прежние зачли, всего пятнадцать лет лагерей дали, застрелили при побеге. Не знаю, как у Воронниковых сложилось, а вот Андрея Власьевича сын в бандиты затесался, свои же его и убили.
А Татьяна совсем не от мира сего стала. Отощала — кожа да кости, я ей покушать несу — ни в какую. Выходных не брала. Умерла она в подвале, где работала. А за день до этого, рано утром, пяти еще не было, ко мне постучалась. Возьми, говорит, баб Зой, ключи, отдашь моим. И начальнику ЖЭКа написала заявление: я, Татьяна Пономарь, прошу уволить меня с занимаемой должности с такого-то числа такого-то месяца в связи с моей смертью. Начальник сразу за ней послал — а она в подвале мертвая, сама руки на груди сложила, да в изголовье на полу свечка чадит…
Хоронить ее не в чем было — наряды свои на помойку снесла, а на самой только роба да исподнее. Мы с Клавдией Игнатьевной, золовкой моей, взяли обноски в гардеробе, наметали ей скоренько погребальное платишко. Чтоб пристойно всё. Не в робе же…
Продолжение следует...
