- Это было начало осени, а может, и ее середина... сейчас, спустя много лет, я бы не сказал, что память о первой встрече с ней у меня вообще сохранилась... более того, мой юный друг, я вовсе не помню ее лица, ее фигуры и ее волос, хотя мне бы так этого хотелось. Это было бы хоть каким-то утешением для меня теперь, - старик покачивался в кресле, закутанный в халат. Его шею нежно обнимал шерстяной шарф, который когда-то, должно быть, был алым. Сейчас же цвет этого изделия более напоминал розовый. Да и вытянулся он, в нескольких местах был неаккуратно, наспех, зашит. Мне стало жаль этот шарф. И старика, который так упорно не хотел с этим шарфом расставаться, что, похоже, скорее позволил бы ему истлеть, чем снял бы его с себя. Мягкие тапочки ласково облегали старческие ноги, которые свободно болтались, не касаясь пола. Старичок передо мной был хрупок, тощ и мал, его голова странным образом покачивалась на тонкой шее. Желтоватая сухая кожа собиралась в мятые, словно бумажные, складки и напоминала пергамент. Тонкий, искусный пергамент, на котором причудливо вились синие строчки вен.
Я поудобнее устроился в кресле, ожидая, когда мой собеседник продолжит свой рассказ. Пиджак и брюки, надетые по поводу этого, весьма важного интервью, были мне неудобны, а галстук стянул шею так, что мне казалось, будто мое лицо вот-вот почернеет и я начну задыхаться. Вообще говоря, официальный стиль одежды чужд мне не был, но здесь, в этом доме престарелых, мне костюм отчего-то вдруг показался несуразным, нелепым. Водянистые глаза старика передо мной уставились в пасмурное небо за окном. С нашей позиции землю видно не было: только облысевшие, точно голова моего собеседника, верхушки деревьев. Только лысые ветви по весне вновь оденутся листвой, а череп, покрытый старческими пятнами, уже никогда не помолодеет.
- Я помню ее. Помню смутно. Порой мне кажется, что я могу выхватить ее образ из своей памяти, что он четок как никогда за последние годы. Но я протягиваю руку, хватаю ее легкую руку... и в моих пальцах нет ничего, кроме призрака и запаха фиалок. Она так любила фиалки, у нее дома была целая коллекция. Подоконники, пестрившие цветами круглый год, представляешь? - старик и сейчас протянул руку, будто попытавшись что-то поймать. Я с трепетом следил за его движением, полным, должно быть, скрытого смысла, но мои наблюдения все равно ничего мне не дали. Я вновь обратился в слух, ожидая следующих дрожащих слов старика. - У нее были длинные волосы... а может, и короткие, я не помню. Иногда мне кажется, будто они были светлыми, а иногда - темными и пахли орехом. А потом я вспоминаю, что она была моей фиалочкой и орехом от нее никогда не пахло... ее руки, такие мягкие и нежные, всегда приносили мне успокоение. И в то же время я был беспокоен в ее объятиях как никогда. Ни одна другая женщина не приносила мне подобных ощущений, мой мальчик. Я так любил мою прекрасную, мою изящную феечку...
Еще долгое время я слушал старика, пока он воспевал красоту своей прекрасной фиалки. Красоту, которую он не помнил и которую не помнил никто из ныне живущих. Мои мысли покинули комнату, где мы сидели с моим собеседником, и отправились рисовать образ прекрасной девушки, пахнущей фиалками. Нарисовалось и окошко, в которое выглядывали скромные и прекрасные цветы. Почему-то у этого окна были обязательные ставенки, а солнце плавило стекло закатными лучами. Эти черты пришли мне в голову сами собой, просто так. Потом я, увлеченный не то темноволосой, не то светленькой девушкой в пышном платье, вдруг вспомнил, что сижу в комнате и, вроде бы, слушаю старика. Слушаю его историю, чтобы потом написать статью. Интересно, много ли я пропустил?
- ... ах, моя Виола!.. а может, ее звали Лилия... или Корнелия... я не помню. Помню только, что там было что-то цветочное, что-то приятное для слуха, - старик по-прежнему говорил о своей возлюбленной. Мне стало даже обидно: и этот человек подозревался в убийствах семи своих женщин. Подозревался, но был слишком влиятелен, слишком богат, а потому его только направили на принудительное лечение в психдиспансере, а потом, уже на старости лет, "упекли" в дом престарелых, где за ним установили особый надзор. Старик передо мной никак не походил на убийцу.
Ушел я из дома престарелых вечером, несколько часов попусту послушав бредни старого человека о мифической девице, любви его молодости. Тогда я и не заметил, как сам стал грезить этой девицей.
Понял я это лишь спустя неделю, когда стал замечать, что меня стали живо интересовать фиалки, что я полюбил вдруг фиалковый цвет, что в моем доме после покупки нового освежителя воздуха стало пахнуть фиалками. Я словно стал одержим этими цветами. А еще и этот чудесный образ во сне... проснувшись, я неизменно забывал ее, прекрасную, невероятную, покоряющую. Я забывал ее настолько, что не мог сказать ничего, кроме того, что она пахла фиалками. Боги, неужели старик, который рассказывал мне историю, заразил меня прекрасным образом своей возлюбленной? Неужели такое вообще возможно? У меня есть любимая девушка, не богиня и не фея, но я уже давно собирался предложить ей стать моей женой... просто никак не мог собраться с духом. У нее такие красивые медовые волосы, а на лице просыпаны веснушки. Мне всегда хватало ее одной. А теперь... а теперь я вдруг стал ее избегать и последнюю неделю только и делал, что бредил фиалками. Я вдруг с ужасом осознал, что и вовсе позабыл о том, как объяснялся с боссом на счет проваленного интервью с известным в свое время убийцей. Я вообще позабыл обо всех своих делах, обо всех событиях минувшей недели, кроме того, что касалось фиалок и моих грез. Что же такое происходит?
Я, мнивший себя избавившимся от наваждения потому только, что я его осознал, отправился подышать свежим воздухом. Был вечер славного выходного. Лучи солнца топили улицы, в оконных рамах мерцало расплавленное золото... золото было повсюду, куда падал взгляд: в городе царила осень. Воздух казался мне до одури ароматным. Я старался дышать как можно глубже, с каждым вдохом насыщаясь запахами города. Сначала я не понимал, что именно мне может нравиться в городском воздухе. А потом... потом я увидел окно. Окно, распахнутое настежь, окно старого дома, окно на втором этаже, окно со ставенками. Окно, которое я нарисовал в своем воображении, когда неделю назад слушал старика. На подоконнике, окруженные белыми легкими занавесями, толпились глиняные горшки с фиалками. Они были осыпаны разнообразными цветами: розовыми, синими, пестрыми, фиолетовыми, голубыми, бурыми... я остановился, в изумлении и странном восторге глядя на это окно. Затем мое изумление сменилось волнением, потом - решимостью. А потом в оконном проеме возникла девушка, совсем еще молоденькая и худенькая. В руках она держала салатовую леечку, а ее хрупкую фигурку облегал беленький легкий сарафанчик. Ее густые каштановые волосы окутывали ее изящную, словно фарфоровую головку пушистым облаком. А глаза... она посмотрела на меня, и я понял, что никогда в жизни не видел столь прекрасных, столь чарующих глаз. Они были густого синего, нет, фиалкового цвета. И они были большими, выразительными, окруженными мягкими темными ресницами. Алые губы и румяные щеки смотрелись тоже фантастично на фоне ее прекрасной бледной кожи. Она улыбнулась... о, когда в нежной и смущенной улыбке обнажились ее мелкие ровные зубки! Я понял, что потерял покой раз и навсегда. В каком-то непонятном забытьи я бросился к подъезду этого старого дома и помчался вверх по ступеням. Что толкнуло меня на это безумие? Зачем я сорвался с места и бросился к ней? Ей было, я думаю, не больше шестнадцати на первый взгляд, столь она была хрупка и невинна. Я мчался по лестнице, и часть моего сознания шептала мне все это: "Зачем? У тебя есть любимая, тебе уже двадцать пять, она еще сущее дитя... остановись, Бога ради, остановись!", но я летел и летел. Лестница показалась мне длинной, секунды, что я мчался по ней, растянулись в часы. Но вот и она: стоит на пороге и улыбается мне. О, эта улыбка!..
Я очнулся у себя дома, в кровати. В комнате было темно и ветер врывался в распахнутое окно, вздувая пузыри на шторах. Моя кровать показалась мне до невероятного чужой: я помнил, что заснул, прижимая к себе мою Фиалку, в окружении ее цветов. Я помнил все, что случилось в той комнате, полной горшков с разными сортами фиалок. Я помнил ее кожу, нежную и бархатистую, руки, холодные и ласковые, поцелуи, которые успокоили мое разгоряченное сердце и взорвали обеспокоенный ум. Мне всего этого не хватало в моей пустой комнате. Единственное, что меня устраивало - это запах фиалок, порхавший в воздухе. Я попытался подняться с кровати: мной овладело дикое желание отправиться обратно, к ней, к хозяйке сотен цветов. Но слабость приковала меня к простыне. Слабость же закрыла мои глаза и окунула разум в мир сновидений.
Поутру я очнулся, словно в бреду. Часть моего сознания, та, что отговаривала идти к Фиалке, уверяла меня, что все произошедшее накануне - бред, что мой сон - бред. Но он не был бредом! Это был сон провидца: моя прекрасная фея явилась ко мне и сказала, что я только ее мужчина. Что в моей жизни нет места иным женщинам. Моя Фиалка... она указала мне путь, указала, что хочет, а я не смог ей отказать. Я поспешно собрался, оделся наспех и, не позавтракав, покинул свою квартиру в дряхлой пятиэтажке. Та часть меня, что все еще противилась тому, что неизбежно должно было произойти, постепенно замолкла. Я мчался по улице к дому моей рыжеволосой веснушчатой девушки. Я больше не любил ее, но моя Фиалка возненавидела ее просто за то, что мое сердце когда-то принадлежало ей.
Рыженькая сразу открыла мне дверь - она обрадовалась моему появлению. Однако она, бедняжка, быстро сообразила, что что-то со мной не так. Ее кудлатая голова так и вилась вокруг меня, она осыпала меня вопросами, что со мной, почему я бледен... я возненавидел ее за эту трескотню, за попытки отнять меня у моей Фиалки. В воде рыжие волосы моей прежней возлюбленной перестали казаться мне медовыми, они стали просто каштановыми, слегка отливающими золотом. Я сумел это осознать лишь тогда, когда она перестала вырываться, пытаться вынырнуть из ванной и наконец успокоилась, приняв смерть.
Из квартиры рыженькой я сразу помчался к Фиалке. Я знал, что она меня ждет. Она встретила меня на пороге, радостная и счастливая, сказала, что теперь я буду дарить ей цветы. В руках ее был горшок с яркой фиалкой. Ее медовая единственная головка, склоненная к темным ворсистым листьям, вздрагивала всякий раз, когда моя прекрасная фея немного качала горшок.
