У-ууууууу-ууу…
Утро. Гудение ламп над головой. В воздухе витает запах свежей краски и несвежих завтраков из столовки. Как всегда.
АннаВанна копошится у доски. Располнела так, что розовый костюмчик на ней уже не застегивается. Наверняка будет расчерчивать длинные таблицы и вписывать в них глаголы. А может, и не будет. Мне все равно с последней парты не видно. Зрение у меня не ахти.
В огромном кабинете французского – собачий холод. Раньше здесь был цех или что-то в этом роде. Завод Калинина, да. Закрылся пару лет назад, и кому-то пришла гениальная мысль устроить здесь школу.
Штукатурка с потолка осыпается прямо мне на парту. Надо бы вытереть ее тряпочкой, а я просто рисую пальцем разводы. Вся изгваздалась, конечно. Алешкин впереди закатывается кашлем. Дурак. Ему давно пора бросить школу, раз он такой больной. Дыры в стенах заклеили наспех скроенными стенгазетами, а продувает все равно. Ипатьева отвечает. Она, разумеется, знает все, поэтому-то и ходит важная, будто индючиха. Да какая разница? Я все равно никогда не слышу ее. Я слышу только гудение ламп. И стук колес – изредка.
За окном - железная дорога. Поезда с огромной скоростью проносятся по мосту, мимо станции, и уезжают в неизвестность.
-Я здесь! Заберите меня отсюда! Остановитесь! Я здесь!
Маленькая фигурка на насыпи. Женька, конечно. Рыженькая, с косичками, в белом платьице. Она у нас любит покричать. Бедная. Сколько не кричи – поезда все равно не остановятся. Они никогда не останавливаются. Им нет никакого дело до бедной, замерзшей Женьки.
Я люблю смотреть на поезда.
-Я здесь! Заберите меня!
И почему моя лучшая подруга родилась такой наивной? Даже жалко ее немного.
Я отворачиваюсь от окна и поднимаю руку:
-АннаВанна, можно вопрос?
-Конечно, Танечка!
-Зачем мы изучаем французский?
Я задаю этот вопрос каждый урок, за пять минут до звонка.
-Мы изучаем этот язык, чтобы повысить нашу эрудицию. И потом, если мы когда-нибудь поедем во Францию…
-Мы не поедем во Францию. Никогда.
Она кивает, будто соглашается со мной.
-А теперь продолжим урок…
Она всегда отвечает мне именно так. Традиция? Да, традиция.
Вот и звонок. В коридорах – тьма кромешная. Свет экономят, знаете ли. Какой-то паренек лезет отмычкой в кабинет химии. Вот такая экономия…
-Ты чего? Там даже реактивов нет, все вынесли уже. Опоздал, братец! – говорю я ему.
Он машет рукой: мол, может, что-то и нарою. Ну-ну.
Небо заволокло облаками. Грязными, серо-бурыми. К вечеру заморосит, это точно. А если заморосит, то это на неделю. Нет, не пойду завтра в школу…
У дверей развалился Витька Хорьков. Тыкаю его носком ботинка:
-Ефимыч найдет, наваляет!
А Витьке все нипочем. Глазенки круглые-круглые. Накурился.
Здесь, в Октябрьске, что ни месяц, то дождь. «Вечный октябрь», - шутят местные жители. Лето радует лишь тучами комарья и зноем, да таким, что голова трещит. Ладно, хотя бы короткое. В августе – уже осень. Грязь, сырость…
Опрометью пробегаю школьный двор и футбольное поле. По утрам здесь часто выгуливают недружелюбных собачек. На прошлой неделе мне все джинсы разодрали, гады.
Вдруг – слышу, зашуршало что-то.
Слева наскакивает старуха. В кустах пряталась. Попрошайка. Каждое утро караулит, стерва. Знает, что у меня деньжата водятся. Хватает за руку и вопит:
-Девонька! Не для себя прошу, для Бога!
-Пить – грех великий, бабушка. Покайтесь лучше.
-Ах ты курва!! Копеечки пожалела! Смотри, придет каленый к тебе…
Сама-то поняла, что сказала?
Я поворачиваюсь к ней и очень тихо говорю:
-Смотри, прирежу. И не посмотрю, что старая.
Притихла. Ну вот, давно бы так.
-Татка, Татка! Поди сюда!!
Мальчишки бегут. Наши, дворовые. Штука и Кислый. На дворе сентябрь, а они в майках. Мать их куда смотрит?! Ясно дело, куда. В телевизор…
Я их ругаю. Они головой качают: крепкие, говорят. Хоть и курим, а все равно крепкие.
-Татка, к бакалейному пошли! Там такое!
-Что, опять стекла побили? Так хлеб все равно только на следующей недели привезут.
Головами качают. Нет, видно посерьезней что-то.
Дошли до газончика. А там и другие ребята стоят. Сгрудились, перешептываются. Что-то там на асфальте, кажется. Может, кошка дохлая?
-Так, малышня, в сторону! Дайте даме взглянуть.
Вмиг замолкли, расступились. А у самих глаза квадратные, как у Витьки. Подхожу к тому самому месту и сажусь на корточки. Вот оно что…
-А ну пошли отсюда! Чтоб я вас тут не видела! – прикрикнула я на них. Разбежались. Неохотно, правда, то и дело оглядывались.
-Кыш, кыш!
Ну нечего тут детям смотреть. Совершенно нечего.
Только Штука с Кислым остались.
-Татка, не прогоняй!
Что с ними сделаешь… А ведь нехорошо на след пялиться. Примета плохая.
-А след-то совсем свежий. Еще горячий, - говорит Штука.
-Смотри-ка, как асфальт прожгло! На пол пальца!
Интересно им. Мальчишки...И ведь не боятся ни сколечко! А у меня дыханье сперло. Зверь прошел… Спокойно, Татка, спокойно! Безопасно здесь. Зверь к следу своему обрат-но уже не вернется, это даже дети знают. Да и след подстыл уже…
-Бакалейщица! – вдруг заорал Штука. Вспомнил. Понял.
-Тише, идиот!!
Мужик какой-то на балкон вышел, зашипел:
-Чего шумите? Со смены только… Пороть таких надо!
А мне говорит:
-Романову еще ночью увезли.
И сочувственно так:
-Родственница?
-Нет, не родственница.
Знаю я твое сочувствие. Небось от радость прыгаешь, что она, а не ты под раздачу попала.
-Ну, парни, я домой. Не задерживайтесь тут…
Иду, листьями шуршу. А деревца все уже лысенькие, как скелетики. Даром, что начало сентября.
Город тонет в грязи. Того и гляди, с головой накроет. И не спасут никакие резиновые сапожки… Редкие машины ползут еле-еле. Вон, грузовичище один уже застрял, завяз. Рычит по-медвежьи, а вылезти не может.
Рынок пустует, только два лотка и работают. Две торгашки сидят уже основательно под-мерзшие, не ругаются даже.
Подхожу к прилавку:
-Теть, картошки дайте!
Она сует мне какое-то уродство:
-Что поделаешь, урожай плохой нынче…
А когда он хороший был?
Сразу, за поворотом – кладбище. Вот оно, родимое! Кого тут только нет! Вот Москвич пялится выбитыми фарами. А за ним – девятка лежит, лапами кверху. То есть, колесами, конечно. Волга белая, старинная. Всем хороша, только стекол нет. Газелька, в боях закаленная, вся мятая-перемятая. Велосипеды гнутые-перегнутые.
И многие, многие, многие…
В детстве я каждую облазила, обтрогала.
Воронье кружит, рыщет… А как же! Какое кладбище без воронья?
Если у меня когда-нибудь будет машина, и она вдруг сломается, я похороню ее здесь.
Хоромы мои прямо за погостом. Барак, конечно, натуральнейший… Два этажа безобразия. Скрипучий, трухлявый. Родной мой. Крысяки бегают обнаглевшие, зато воду горя-чую дают без перебоев. И свет.
В палисаднике – бурелом. Кусты разрослись аж до балкона. Жалко мне их полоть. А по-садки делать лень. Да и не вырастет ничего без удобрений, с нашим-то солнцем… А ку-стам все нипочем, неприхотливые.
Колька дрыхнет на диване, уткнувшись лицом в подушку. Он мне вроде как муж. «Вроде как» - потому что еще не расписаны. Вместе живем уже года два. Он хороший, Колька. Не пьет, денег приносит, хоть и сущие копейки. По комнате разбросаны всякие железяки и микросхемы. Прохожу осторожненько, чтобы не раздавить ненароком. Это Колькино. Он радиоприемники собирает и на рынке продает.
-Вставай, лежебока!
-Ф-фу ты, Танька! Не кричи так!
-Вставай-вставай, сейчас картошку зажарю. Устала я с этой школой…
-Да на кой ты вообще туда ходишь?
-Не бурчи! Умная жена у тебя будет!
В школу я хожу из-за Женьки, но об этом потом.
Газ опять отрубили. Что ж, мы и на плитке умеем….
-Представляешь, сегодня след видела. И бакалейщица там…
-Она злая была, - зевает он.
-А теперь никакой нет! У кого хлеб покупать будем, радист?
Кольке вечно все равно. За что его и люблю. А смог бы кто другой остаться здесь, со мной, в этом самом доме? Раньше соседи жили. Волковы, Петровы, Топорковы… Шумно было, весело. Детишки бегали, во дворе – что ни вечер, то посиделки, музычка.
Когда мне было шесть, за папой пришел Зверь. Мать потом накачалась таблеток, и вслед за мужем. Через год пришел конец Топорковым. И Волковым тоже. А Петровы сами сбежали, даже вещи побросали. Нехороший домик-то. Так я одна и осталась. Бабки в сосед-них дворах шепчутся: «Танька, звериная дочка, всех выжила». Боятся меня. Дуры, они и есть дуры. А вокруг дома – цепочка следов. И за палисадником, и у подъезда… Не отмоешь, не ототрешь. Навечно остались. Местное ворье мой дом стороной обходит. Ну и славно.
-Колька, включи говорилку! Скукота.
Врубаем наш огромный, похожий на гроб, приемник. Ну-с, что у нас в мире делается? А делалось разное.
«Доброе утро, с вами Веселый Октябрь, и я, Ваня Веселый. Сегодня ожидается замечательно прохладная погода и приятный освежающий дождик…»
-Переключи, а? Бесит этот дебил…
«Пенсионерки с Эльмашевского проспекта совершили налет на продуктовый магазин. Бабушки рассказывают, что почуяли приближение Зверя и решили…»
«Празднование дня города откладывается ввиду тяжело финансового положения. Напомним, что беспорядки на предыдущем празднике обошлись в…».
-Откладывается? В который уже раз!!?
«Кривая самоубийств среди подростков неуклонно ползет вверх. Куда смотрят родители?...».
Куда они смотрят, я уже говорила.
-Слушай, давай сразу хронику!
«Ночное пришествие Зверя на улицу Космонавтов закончилось трагически для заведую-щей бакалейного магазина и ее мужа…».
-Значит, еще и муж?
-Ага.
«Почтим их память…».
Почтим. Я сложила руки на груди и закрыла глаза.
«За минувшую ночь в городе произошло семь ограблений, пять убийств, из них…».
«Посредством суицида наш мир покинули шесть человек. Почтим…».
Почтим.
-Что-то много сегодня… Так, глядишь, все и вымрем, Зверь не понадобится.
-Не вымрем. Рождаемость-то не снижается.
Мой муженек улыбается и смотрит на меня. Похоже, он совсем не против повысить эту самую рождаемость. Ну уж нет. Становиться мамкой в семнадцать - это уж слишком.
Спрашиваю:
-Надеюсь, ты-то не собираешься с жизнью кончать?
-Нее… В этом месяце точно не буду.
И ведь не поймешь, шутит он, или всерьез. А еще о рождаемости говорил…
Пообедали.
-Ну, я к Женьке, - говорю ему.
-Не умри по дороге!
-Доживи до завтра!
Это у нас вместо «до свидания». Я придумала. Хорошие пожелания, злободневные.
Женька, моя глупая любимая подруга живет в длинной, обшарпанной многоэтажке. В дурном районе. Скажите, у нас в каждом районе дури столько, что палками не выбить? Да. Но этот – особенный.
По обе стороны от меня раскинулись помойки. Мусор никто не вывозит. Бомжи копаются в огромных, горообразных мусорных кучах. На лавочках у подъездов сидят старички. Нахохлились, как воробьишки. И на бомжей не шикают. Чувствуют, придет и их час в помойки перебираться. У нас ведь как - после восьмидесяти уже выпинывают из квартирки-то. Грязные бродячие собаки тыкаются мне в сумку. Они тут не сильно злые, но обнаглевшие.
Женька уже бежит мне навстречу. Худенькая, маленькая, с косичками как первоклассница.
-В парк?
-На набережную!
Что ж, на набережную, так на набережную. По мне, так все равно куда. Не вижу никакой разницы.
Женька выспрашивает у меня про французский. Я, как всегда, не могу и двух слов связать. Да, она тоже ходит в школу. Но между школой и поездами она выбирает поезда. Для нее это святое. В ее комнате все стены обвешаны старыми фотками вагонов, локомотивов и электричек.
Однажды я спросила ее, зачем она ходит по утрам на насыпь.
-Когда-нибудь они услышат меня и остановят поезд. И я сяду в него и уеду. Нет, мы все уедем...– ее глаза так сияли, что я почти ей поверила. И стала ходить кричать вместе с ней. Правда, мне это быстро надоело.
Женька садится на каменные плиты и опускает ноги в грязную, черную воду.
-Простудишься!
Она мотает головой.
Гадкое местечко эта набережная. Ну не гаже, чем парк. В его глубинах есть одна милая рощица. «Рощица вешалок», по – нашему. Ветки деревьев там опускаются низко, чуть выше человеческого роста.
Однажды мне надо было с утра пораньше в больницу, к бабушке. И решила я дорогу сократить, через парк пробежать. Наткнулась аж на четверых висельников. Два парня, и две девушки. Одногрупники, наверное. Девки в платьях длинных висели, с лентами в волосах. Думали, что все это будет красиво и эстетично выглядеть. Получилось ни черта не эстетично. Мне блевать захотелось. Больше я через парк не ходила. А однокашники-то часто после уроков туда бегали. «Вешалок» ведь обчистить можно по-быстрому, пока труповозка не приехала. Иногда они находили в карманах всякие слезливые записки для родных. Только они редко доходили до адресатов. Чаще отправлялись в мусорку, после того, как над ними вдоволь похохотали.
-Тань, а что такое Зверь?
Ну началось. Она почему-то думает, что я знаю об этом больше всех. Наверное, из-за количества следов у моего дома.
-Зверь… Зверь – это Зверь. Его все боятся.
Женька задумчиво смотрит куда-то вдаль. А смотреть там особо и не на что. Хиленькие камыши да просевшая старая баржа. В мутной воде то и дело проплывают смятые кар-тонки и пустые бутылки. Речка Патрушиха совсем изнахратилась. По берегам промышляют рыбаки, ловят полудохлую рыбешку, чтобы втридорога толкнуть ее на рынке.
-А почему? Мне кажется, он совсем не страшный. Наверное, он похож на собаку. Большой и теплый.
Ну да, теплый. Такой теплый, что асфальт плавится.
-Ой, Танька, прости! Я забыла, что твой папка….
-Да забудь. Я его и не помню совсем…
Это я вру, и не краснею. Помню, еще как помню. Особенно ту ночь. Такое захочешь, да не забудешь.
А Женька любит поболтать о Звере. Как и все. Всем известно, что есть такая вечная тема для разговора, как погода. В нашем городе к этой теме добавились еще две – Зверь и самоубийства.
-Если бы я встретила Зверя, я бы уговорила его не убивать, - и улыбается.
Парни в школе рассказывали, что Женьку в детстве мать с лестницы уронила. Уронила на всю голову. Может, и правда. В началке ее били. И меня били. А потом я стала нож носить разделочный, и перестали.
Вдруг в небе что-то зашумело, загрохотало. Над головами зависла огромная, черно-синяя туча. Несколько секунд в воздухе держалась звенящая тишина, но через мгновение водя-ной стеной на землю обрушился дождь. Гроза, настоящая гроза!
Неужели Ваня веселый имел в виду именно это, когда говорил об «освежающем дождике»? Я люблю тебя, Ваня!
Это был настоящий дождь. Он не знал полутонов, и был полон жизни.
-Побежали на мост! – кричит Женька.
Мост – это уж слишком громко сказано. Мостик через Патрушиху был хиленький. Но по-езда выдерживал .Правда, там всего одна ветка была. Летом он обрастал травой и колючими, сухими кустарниками. Не подобраться. Мы с Женькой залезали на него с большим трудом, обцарапанные, но довольные. Просовывали ноги сквозь железные перила и смотрели на воду.
Там всегда сильно воняло химикатами.
Сейчас мы стояли на мостике совсем взрослые, и нам было немного не-по себе.
-Помнишь, как мы на трубы ленточки привязывали?
-Ага. А однажды ты поскользнулась и упала в воду.
Я рассмеялась:
-Ха! Я тогда была вся в крови! На бутылки упала….
-Твоя бабушка из меня чуть душу не вынула.
Нам пришлось буквально орать друг другу в уши, чтобы перекричать ливень. Вскоре дождь полил еще сильнее, и мы замолчали. Как хорошо ничего не видеть и не слышать. Можно закрыть глаза и представить, что вокруг – Париж. Ветер с Атлантики принес циклон, и город затих, замер. Маленький мостик, обвитый цветами, а внизу плещется Сена. И нет ни Октябрьска, ни Зверя, ни-че-го…
Женька первая нарушает благословенное молчанье.
-Слышишь? Грохот….
-Это гром просто.
-Нет! – она захлопала в в ладоши, - Это поезд, поезд!
-По этой ветке они редко ходят…
-Он остановится! Я знаю!!
Это действительно был поезд. Длинный, узкий, серебристого цвета. Я таких раньше не видела. А как он мчался! Как бы нас не утянуло.
Женька дрожала от возбуждения. Она готова была броситься на рельсы, лишь бы остановить его. Я схватила ее за плечи и стала оттаскивать назад.
-Нет, не надо!
-Он не остановился, Жень, - я взяла ее за руку.
Дождь кончился. Мы возвращались домой по узкой улочке.
-Не важно. Главное, что я его увидела! Так близко! Серебряный… - она что-то тихо шептала себе под нос.
-Давай к тете Розе сходим, - говорю. Надо же как-то Женьку отвлечь?
Она тут поблизости живет. Добрая старушка. Правда, нам она никакая не тетя. Ну и что с того? Квартирует в трамвайном парке. Раньше она вагоновожатой работала. Однажды под трамвай залезла, ремонтировать. Вагон на упор поставила. А он взял и поехал…
Ничего, выжила. Только ослепла. Да и лицо у нее теперь…
Повезло еще, что не прогнали, дали жилплощадь казенную, за былые заслуги.
«Я, - говорит, - Может, самая счастливая в Октябрьске. Когда ко мне Звереныш в гости придет, я его не увижу даже».
Забежали в магазинчик, купили хлеба и молока для Котоваса.
Вечером в депо фонари не горят. В отстойнике что-то скрежет. Может, ремонтируют. А может, грабят, колеса скручивают. У забора - будка. Там Лешка, главный охранник.
Высунул язык, хвостом крутит. Просит взятку, ясное дело.
-Нельзя тебе. По долгу службы! – и честь ему отдаю. Мол, охраняй, давай.
Домик тети Розы маленький, красно-кирпичный. Раньше там бухгалтерия была.
-Девочки, а я слышала, что вы идете! Чайник уже поставила, - и улыбается перекошенной улыбкой.
-Вот, мы продуктов купили!
-Ой, молодчинки какие? Как я без вас? Сейчас танцевальник включу, будет веселей.
На подоконнике у нее – двухкассетник, здоровенный. Да какой! Этой ей дочка подарила. Мы с Женькой бросаемся к полочке с кассетами. Где еще найдешь такое богатство?
Под ногами шныряет Котовас – рыжий, пушистый обжора. А тетя Роза уже на кухне, хлеб режет. Спрашиваете, как она так ловко управляется? За десять лет-то попривыкла.
-Девочки, душевное чего-нибудь поставьте…
Она разное слушает, и диско, и попсятину. Если не слушать, так помрешь со скуки.
Сели на на драненький диванчик, кофе пьем. Котовас прыгает, колбасу ворует. И не поймаешь, хоть и вымахал с автобус.
-У, прожорливая скотина!! – ругается тетя Роза.
Болтаем ни о чем, а она спрашивает:
-Чего-то вы невеселые. Гложет что?
Женька отнекивается. Не любит она свои печали на других перекладывать.
-Вы мне лапшу на уши не вешайте. Я же не слепая, в самом деле, - И хохочет.
Делать нечего. Рассказали про поезд. Она, конечно, поругала Женьку для порядка.
-А почему так, почему? Почему поезд нельзя остановить?
-Да не знаю я! А сколько раз пытались, раньше-то! Даже взрывчатку под рельсы подкладывали. А на вагонах не царапинки. Будто не принадлежат они нашему миру.
-Может, это из-за аномалии? – интересуюсь я, - Эффект этого… ну, как его там?
Эффект этот по разному обзывали. А суть одна. Никто город покинуть не может. Заперты мы. Я сама сколько раз за огороды бегала, сбежать хотела. Бегу через лесок, думаю – все, теперь хоть до Парижа пешком. Ан нет, вот они, грядочки. Будто и не ходила никуда. В детстве все бегают. А не убегал никто, ни разу. Лет пятьдесят назад вроде изучали эту фигню. Замкнутую петлю открыли, какие-то магнитные явления приплели. Ничего толком не наизучали, и бросили это дело. А поезда ничего, ездят, и нипочем им эти самые эффекты.
-А правда, что когда-то давно и Зверя не было, и люди ездили куда хотели, и на море, и…
-Тише, тише, Женечка, - старушка машет руками, - Брехня это, скорее всего. Я вот не помню. И бабка моя не помнила, и ее прабабка. А куда нам надо? Нам и здесь хорошо. Вы вот думаете, что раз я такая старая, то все знаю. А я ничего не знаю, ни про город, ни про Звереныша. Ну, скоро узнаю, правда? – и подмигивает.
-Может, мы и раньше вас узнаем, – говорю я.
Она разводит руками:
-На все воля Божья.
Отношение к Зверю у нее философское. Ну и пускай, так даже легче.
Молодежь всегда считает, что они слишком молоды и полны сил, чтобы встретить Зверя. Дети и подростки вообще не задумываются об этом. До тех пор, пока не умрет кто-то из их близких. Старики говорят: «На что мы Зверю, мы итак не сегодня-завтра». Но Зверь приходит ко всем, рано или поздно. И к младенцам, и к девяностолетним старушкам. Остается только ждать.
«Да что такое обычная смерть по сравнению со Зверем?!» - кричат потенциальные «вешалки».
«Мы идем в рай» - уверяют они.
Только я им не очень-то верила.
Если Бог и есть, то в Октябрьске ему делать нечего. И по ту сторону нас встретит все тот же старый знакомый.
Когда-то давно церковники отчебучили одну штуку.
Два священника-фанатика объявили Зверя дьяволом.
Проповедовали всякую бредятину. Мол, Октябрьск наказан за грехи. Будто бы раньше здесь был ракетный завод, и наши ученые изобрели особую бомбу, которая уничтожила полмира. И грех этот можно искупить только кровью. А дальше пошел форменный Аум Сиринкё. Заперлись в храме вместе с прихожанами, и порезали разом себе вены. Человек двести полегло. После этого храмы позакрывали, как при Советах. А городок еще долго потряхивало. И младенцев резали Зверю в жертву, и сектовали по-черному. Потом все улеглось. Сейчас и молиться можно. Живем, как жили.
А Зверь что? Зверь живее всех живых…
-Ох, девки, умотали вы меня расспросами. Сейчас покажу кой-чего интересное, раз вы такие любопытные.
Достает из-под кровати папку картонную:
-Это Веркины рисунки.
Дочку ее я побаивалась. Без тормозов была. Делала, что хотела, и говорила: «Вот пусть Пушистый придет и покарает меня». Не дождалась, в тюрьме померла.
Это она меня с ножом обращаться научила.
А на каждом листочке - насечка.
-Это я для себя сделала, чтоб знать где чего моя Веруська нарисовала, - объясняет тетя Роза.
-Это что, что все….
-Он самый.
Волк с содранной кожей, без глаз.
Кошка здоровенная, с клыками, как у вампира. А шкура клочьями висит.
Собака бежит, красноглазая, вся в огне. И слизь капает. Гадость какая.
-Это дочурка моя так Звереныша представляла, в детстве.
Дальше смотрим. Тварь какая-то, с длинными лапами. А голова человечья. И ухмыляется так гаденько.
Скелет то ли козы, то ли овцы. Скалится во всю пасть. На костях – ошметки мяса, жилы.
А на последнем рисунке – женщина в длинном зеленом платье. Руки забинтованы, а лица нет – кровавое месиво. Ни рта, ни носа, ни глаз.
-А это…
Тетя роза пощупала краешек и улыбнулась.
-А это уже я. Похожа, правда? Верка говорила, что очень.
Мы с Женькой густо покраснели. Стыдно-то как.
Та история с трамваем на Веркиных глазах произошла. Может, потому у нее и крышу снесло.
Женька посмотрела рисунки и говорит:
-Мне кажется, Зверь выглядит вовсе не так!
Конечно. Он гораздо страшнее.
Просила тетя Роза нас на ночь остаться, да мы отказались: да драном диванчике особо и не поспишь. Побежали домой через Газопроводную. Там когда-то высотку строили, но бросили. Сейчас все проржавело, того и гляди обрушится, бошку проломит. Зато личности разные там не селятся – дураков нет. А я-то знаю где бежать нужно, тетя Роза просветила. Если быстренько, то ничего так.
Женька голову опустила, совсем как собака побитая. Не нужно было ей глядеть на страшные художества.
-Тань, знаешь… Мне сон часто снится, один и тот же.
-Куда ночь, туда и сон прочь, - я машу рукой, - Мне часто всякая дрянь снится, не крути мозги.
А она будто и не слышит меня:
-Я просыпаюсь одна в душной, тесной комнате. Хочу поскорей наружу выйти, и вижу - дверей нет. Подхожу к окну, раздергиваю шторы, а там глухая стена. И вдруг чувствую запах – гадкий такой, как от дохлой кошки. Думаю – умер кто-то, надо бы похоронить. Смотрю на свои руки – а они синие, как у трупа. И понимаю, что это я так пахну, что это я… - ее голос сорвался, и Женька заплакала.
Я погладила ее по голове:
-Бедная… Не надо такое вспоминать. Просто глупый сон, просто сон…
И улыбаюсь:
-Помнишь, в детском садике считалочка была:
Без окон, без дверей,
Умирай-ка поскорей!
Посмеялись. Я в детстве много разных песенок, прибауточек знала. Папка в газете детскую колонку вел.
А это моя любимая:
Раз-два-три-четыре-пять,
Вышел зайчик пострелять…
Дальше там совсем страшно, поэтому приводить полностью не буду.
И тут слышу – подкрадывается кто-то. Ну, меня не обманешь.
-Эй, ты! Выходи!
А выходят целых трое – парни, вроде нас не намного старше, но рослые. Не сказать, что-бы личности, но видок неприятный. И чего тут забыли? Наверное, из другого района, приезжие. Промышляют.
-Девочки, а мы к вам! Пообщаемся? – толстяк в майке подходит, улыбается.
-Денег нет. Можете обыскивать, – я делаю честное лицо и развожу руки в стороны, прям святая невинность.
-А зачем нам деньги-то? – удивляется другой, - Когда есть такие красавицы!
Ясно. Я ткнула Женьку локтем – мол, не боись.
-Шли бы вы. Наваляю, мало не покажется.
Толстяк расхохотался:
-Ты-то? Слышали, че это дылда рыжая сказала?!
Я подхожу к нему и говорю:
-Ты знаешь, в каких случаях слово «дебил» пишется через букву «и»?
-Ну и в каких? – и ухмыляется так нагленько, будто зверюга с Веркиной картинки.
-Вот в таких… - и со всей дури бью ему кулаком в нос.
Он валится, как подкошенный. Готовенький. И не пикнул даже.
В таких случаях полагается встать в эффектную позу и сказать что-то вроде: «Сладких снов, малыш!». Но те двое так громко матерились, что скорее всего, не услышали бы даже падения кометы.
А дальше пошло совсем просто. Чай, не в первый раз. Нож я доставать не стала, зачем мараться?
Да и парни оказались чистыми увальнями, даром что вымахали под два метра.
И тут – жирный. В себя пришел, подскочил. Вытащил из-под майки какую-то штуку.
-Ну, дылда, че теперь?
Конец.
Нож… Где нож? Если быстро кинуть… Нет, никак не успеть. Сумочка далеко улетела. Я ее сама скинула, чтоб не мешалась.
А дружки его злые, кровь с рож утирают:
-Давай, стреляй! Мы их и дохлых… А чего, еще теплые будут.
-Только в лоб, там крови поменьше.
Я поняла – выстрелит. Без тормозов толстяк. Надо было его сразу прирезать.
А он наводит ствол на Женьку. Этот урод наводит ствол на мою Женьку…
Нет,нет,нет…
И вдруг – жар. Он нахлынул как-то неожиданно. Воздух зарябил, как от раскаленной печки.
Тело начало покрываться потом. Каждый вздох давался с трудом.
Знакомое, слишком знакомое чувство.
Уроды замерли, застыли. Тоже все поняли. Жирдяй захлопал губами, как выброшенная на берег рыба. И оружие, которое он сжимал в руках вдруг показалось мне таким нестрашным, бесполезным, игрушечным.
За заборами разом завыли все собаки. Эти-то всегда все чувствуют.
Закричать бы – да нет сил.
Бабка-попрошайка… Накаркала.
-Женька… - шепчу я одними губами, - Женька, бежим…
Хватаю ее за руку, и оцепенение проходит, уступая место ужасу. За ним приходит паника, и я встречаю ее, как старую подругу.
Тело будто само срывается с места.
А Женька оглядывается:
-Подожди… Я ведь всегда хотела… Хотя бы раз!
-Дура! Даже если он не за нами… Достаточно только посмотреть!
Бежать, бежать, бежать…
Все смешалось – дома, улицы, светофоры. Я не знала, бегу я или стою на месте. Задыхалась, то ли от жара, то ли от страха. Кровь ударила в голову, и я потеряла сознание.
Как хорошо…
Очнулась на траве. Лежу – а руки в чем-то теплом, склизком.
-Тань, ты вдруг упала. Оцарапалась вся…
Женька рядом сидит, держит меня за руку.
-Очень больно, да?
-Пустяки….
Пустяки. Какие пустяки!
-Тань, надо бы вернуться. Может они еще не…
Ее действительно интересует судьба этих?
Женька в своем репертуаре.
-Мне было так страшно, Тань. Ты целый час не приходила в себя.
Глупая. Тебе нужно было бояться совсем не этого.
-В любом случае, там сейчас гораздо безопасней, чем здесь.
Она права. Зверь никогда не задерживается на одном месте.
Сейчас, когда все улеглось. Меня разъедал жгучий стыд. Это ж надо! Хлопнулась в обморок от страха! А ведь каждую ночь, каждый день обещала себе, что никогда, ни за что… Считала себя сильной, эдакой суперменшей. А оказалась – такой же, как все.
Женька смотрит одобряюще, того и гляди, утешать начнет.
Утешать. Меня.
Все трое лежали в страшных, неестественных позах. Руки вывернуты под невообразимыми углами, головы запрокинуты назад.
-Будто в припадке падучей бились… - удивляется Женька.
-Это от страха, - поясняю я.
На лицах застыл дикий, нечеловеческий ужас. Глаза вытаращены, рты перекошены.
Моя подруга качает головой, того и гляди, расплачется.
А я не чувствую ничего, кроме безумного, первобытного злорадства.
Неужели я была когда-то такой же доброй и наивной, как она? А ведь была.
Я росла тихой, забитой девочкой. Мамка заплетала мои рыжие волосы в тугую косу, и я ходила с красным бантом, как морковка.
Так меня и звали – Танька – Морква.
У Топорковых было трое детишек: близнецы паша и Саша, и Катя, красавица, заводила наша. Не разлей вода были. И кладбище облазили, и гаражи. А больше всего любили в «партию» играть. Организовали «Общество в защиту Зверя». Написали, значит, «про-грамму», ходили по подъездам, подписи собирали.
И ведь подписывались люди.
А по воскресеньям Катя вставала на скамейку, выступала. Язык у нее был подвешен как у Владимира Ильича, даром, что козявка. Старичье из соседних домов наползало, слушали.
Мы мечтали – вырастим, пойдем в Думу, мир переделывать. И со Зверем договоримся, и все хорошо будет. Что такое эта самая Дума мы плохо представляли, но что Катька там всех очарует, были уверены.
Зверь пришел в июне, в ночь перед Катиным десятым днем рождения.
На похороны меня не пустили, к счастью. Я только в окно видела, как выносят три маленьких гроба. Их родители шли позади, осунувшиеся, будто постаревшие на несколько лет. Катина мать на секунду обернулась, и я заметила в ее глазах еще одно неуловимое чувство.
Облегчение.
Это давно было, еще до Женьки.
-Пап, а вдруг этот страшный Зверь ко мне придет? Ты будешь радоваться?
Он от неожиданности даже газету выронил:
-Танька, что ты за бред несешь? И не стыдно тебе?!
Смущаюсь. И правда, что я дурочка что ли?
-Прости…
Мы гуляем во дворе. Я еще совсем маленькая.
Папа берет меня на руки и садит на высокий турник.
-Никакому зверю я тебя не отдам! Друзей твоих почему забрали? Да у них отец хлюпик хлюпиком! А теперь на меня посмотри!
Папа кажется мне огромным, как гора. Он крепко обнимает меня своими медвежьими руками, и я понимаю, что рядом с ним мне ничего не грозит. Мне стало ужасно, ужасно стыдно.
-Когда я вырасту, стану большой и сильной. Как ты.
-Тогда тебе придется есть много-много молочной каши!
-Надо бы труповозку вызвать. Нехорошо, если будут так валяться, - говорю.
Бегу к автомату.
И через пять минут – вот он, маленький серый фургончик. А скорую-то никогда не дозовешься, сколько не звони. Впрочем, умирают у нас гораздо чаще, чем болеют.
Из машины выходит врач, Соломон Соломонович, тощенький мужчина без возраста.
Наш старый знакомый.
Женька машет рукой:
-Здравствуйте, дядя Соломон!
-Добрый вечер, девочки!
В шестом классе он читал у нас лекции о психическом здоровье и половом воспитании. Я тогда была в него немного влюблена. Ну, все наши девчонки были…
Подошел к усопшим, посмотрел, потрогал.
-Ну что? – спрашиваем.
Пожимает плечами:
-Как всегда, сердце.
И не прищуривается даже, всякого насмотрелся.
-Помню, лет тридцать назад на жатву сектантов вызывали, так там пострашнее было.
Какой он, оказывается, старый.
-Заходим, значит в подвал, а там кровищи… А на стенах такое, что фельдшер наш, тертый калач, неделю проблеваться не мог…
Я прошу Соломона Соломоновича рассказать эту увлекательную историю в другой раз. Женька итак зелененькая.
-А, Женечка? – улыбается, -Как самочувствие, кошмары больше не мучают?
К Женьке у него чисто профессиональный интерес. В молодости он психической больничке подрабатывал.
-Все хорошо, дядя Соломон!
А она, как всегда, нагло врет.
-Ну и славно. Ты, главное, отдыхай побольше. И про свежий воздух не забывай.
А может, и не только профессиональный. Женька ведь у нас красавица, не то что я.
Пока санитары тела грузили, поболтали о том, о сем.
Спрашивал, не было ли у Женьки истерик, как раньше. Про учебу интересовался, из вежливости.
А напоследок говорит:
-Танюха, приходи к нам работать! Чувствую, выйдет из тебя толк. Трупов не боишься, с ножом обращаться умеешь.
Это он намекает на тот случай, когда я маньяка-людоеда с Эльмаша прирезала.
Шутник, блин…
-Мне в Униву поступать лень.
-Какая еще Унива? Научим!
Может, и правда пойду. Платят там хорошо. Вот закончу в школу и пойду.
Труповозка удаляется, покряхтывая на ухабах. А Женька поворачивается ко мне и очень серьезно говорит:
-Знаешь, Тань, а ведь Зверь нас спас…
Уууу-ууууу-уу…
Утро. Жирное, ленивое солнце наконец соизволило вылезти из-за туч. С учетом того, что оно дрыхло там несколько месяцев, событие можно назвать не иначе, как знаменательное.
-Да выключите уже кто-нибудь эти чертовы лампы!!
Будет хороший день.
Сегодня я впервые сажусь на первую парту.
Алешкин с Ипатьевой то и дело косятся на меня. По-моему, они меня боятся.
Женька выходит к доске и начинает рассказ о том, как она однажды поедет во Францию. АннаВанна садится на краешек стула и кладет руки на колени, как школьница. Она просто обожает Женьку.
А что, французский, оказывается, довольно приятный язык. Будто кошка мурлычет. Муррр, муррр…
-Женечка, просто замечательно! Вот теперь вы все знаете, как нужно отвечать… - учительница начинает дежурную болтовню, линчевание прогульщиков и проверку домашнего задания. Мне тоже достается на орехи. Как всегда.
И тут – крики. В коридорах зашумели, забегали. АннаВанна хмурится.
-Ну что еще? Неужто опять стекла побили? – и прошествовала к дверям, величественно, как нефтяной танкер.
-Татьяна, за мной! Будем справедливость наводить…
С малышней-то она и сама справится. А вот если кто понаглее забрел, так сразу Танька! Нашла вышибалу… Не очень-то мне и хочется махать кулаками в такой хороший день.
А делать нечего. Вышли. Видим – мальчишка бежит, орет как резанный.
Хватаем его за шиворот:
-Куды несешься? Где пожар?
А он изгибается, как угорь, и мчится прочь. На первом этаже завопили уже не по-детски. Будто и впрямь пожар. А что? Дело-то нехитрое. Водка да зажигалка, и все.
-Танька, у первоклашек сейчас обед в столовой. Там аварийный выход забит давно. Вывести детей надо. Если и правда подожги, ублюдки…
-Огнетушку надо взять.
Странно только, что дымом не воняет. Подхожу к окну. На школьном дворе – гвалт. Все куда-то мчатся сломя голову. Вон, докторица бежит босиком, даже белый халат не сняла. За ней – трудовики наши, кряхтят, кашляют, прямо на ходу крестятся. Директриса кидается к машине, дергает дверцу. А там что-то заклинило. Сзади наскакивают старшеклассники, вырывают у нее ключи и бьют стекло камнем. Какой-то парень сел на траву, плачет. Нервы, видать, сдали.
Ясненько все.
Я захожу в кабинет и очень спокойным голосом говорю:
-Это не пожар, это Зверь.
А все уж забились по углам, и АннаВанна замерла, будто статуя.
-Значит, спасение первоклассников отменяется…
-Таня, пойдем! Я с тобой…
-Женька, ты-то куда? Ладно… Алешкин, ты с нами!
-Ннн-нне…
-Не мычи. Зарежу. Вот, у меня и ножик есть…
Как вышли на лестницу, он так припустил, что пятки засверкали.
-Стоять, урод!!
Да разве его остановишь?
Бежим к столовке. Думать некогда, боятся некогда. За дверями малышня бушует, плачут.
-Похоже, тут замок заклинило,- говорит Женька.
Дергаю, дергаю – все без толку. Вот ведь неудача… И преподы все сбежали, сволочи.
-Сейчас открою, сейчас! Не ревите! Жень, огнетушку дай! Сбить скобу надо.
Только размахнулась – а там уже затихло все. Разом, будто звук выключили.
Жарко.
-Что, Тань? Помочь?
-Не надо.
-Никто не плачет… Это потому что Зверь туда не пошел, да? Дети успокоились?
-Это потому, что они все уже…
Жарко, очень жарко.
-Уходим.
За стеной шуршит телевизор, ворчливо фыркая, как старый дед. Из-под двери пробивается мягкий свет настольной лампы. По деревянному полу, мимо кровати шествует цепочка тараканов-террористов. Им предстоит марш-бросок на кухню и прыжок в кастрюлю с молочным супом. После этого суп становился безнадежно испорченным. Мама всегда очень сильно ругалась, когда в очередной раз мыла посуду:
-Это не тараканы, а террористы какие-то! Безобразие!
Кто такие террористы, я знала из старых газет, найденных в подвале. Если судить по записям, то они обычно выступали против каких-то порядков и работали в подпольных организациях. Наши тараканы были очень подпольными. Попробуй их выкури, из-под пола-то! А в том, что они состояли в Лиге Противников Молочного супа, я не сомневалась.
Но в тот вечер мне было, мягко говоря, не до тараканов.
Я лежу под одеялом, кашляю и трясусь от озноба.
Я гадко, гадко болею.
Перед тем, как уйти на работу в ночную, мама назвала меня злой бациллой, «потому что я вечно хватаю какую-то инфекцию и заражаю всех вокруг».
По комнате бегают неясные тени. А в углах, под потолком распускаются красные цветы. Я пытаюсь их сосчитать, но все время сбиваюсь.
Как же горлышко болит... Но я знаю – папа рядом. Стоит только раз стукнуть кулачком в стену, и он придет.
«До утра пр
