Вера лежала в душной тишине, смотрела на квадрат окна, темный, туманный, на синевато-мутном фоне которого были нарисованы черные ветви - и в самой глубине ее полуочнувшейся души плавало что-то темное, горячее и жуткое, тяжело описуемое. То ли предчувствие боли, то ли предчувствие страха. То ли предчувствие смерти.
И тут из тишины и духоты родился звук, настолько противоестественный, что Вера замерла. Это показалось. Это почти приснилось.
Качели во дворе. Скрип-скрип. Скрип-скрип.
Ветра нет. А если бы и был - они скрипят под тяжестью тела. Глухая ночь. Кто-то качается на моих качелях. Папа подвесил тщательно оструганную дубовую доску на двух тросах к перекладине между живыми высоченными соснами - мои любимые качели, так высоко... Скрип-скрип...
А в дачном поселке никого нет. Суббота только завтра; кому хочется умирать от духоты в вечерней электричке? Дом на отшибе, вокруг пустынно и тихо, тихо, тихо. Кому, зачем понадобилось перелезать через забор, качаться на чужих качелях в чужом дворе ночью, темной и жаркой, как закрытая духовка?
От скрипа качелей Вере вдруг стало жутко, как от далекого волчьего воя, как от вопля из темной подворотни. Чужой?
Вера встала с дивана. Подташнивало, в висок впилась тупая боль, как часто бывает после сна в духоте, и на руках вдруг встали дыбом волоски - отвратительное ощущение горячего озноба. Пол под босыми ногами был тепел и шершав; дверь отворилась без звука.
Зато еле слышно скрипнула ступенька на лестнице - и Вере показалось, что папа в нижней комнате всхрапнул и перевернулся на другой бок. От этих мирных звуков ужас отчего-то заполз в сердце медленным липким щупальцем - и Вера почувствовала, как в пушке над верхней губой выступают капельки пота.
Футболка прилипла к горячему телу. Вера кралась по собственному дому, как по глубоким тылам непроясненного врага, ее сердце колотилось с бешеной силой, а дыхание сбивалось от мысли, что этот стук - этот чудовищный грохот - услышат, а услышав - проснутся. Что будет хуже - разбудить маму или разбудить папу - Вера не знала: то и другое почему-то казалось немыслимым. Качели можно было легко увидеть из окна их спальни, но Вера содрогнулась от одной мысли об этом.
Взвесь смутных страхов плескалась у нее под ребрами; ужас накатывал волнами, как прибой, и хуже всего была его абсолютная иррациональность и непонятность.
Родители должны бы были излучать ауру защищенности и покоя - а между тем, главная причина ужаса заключалась именно в них. Вера чувствовала себя хуже, чем в полном одиночестве.
Она прокралась через кухню, бледно и тускло освещенную непонятно чем. Отодвинула задвижку на входной двери. Дверь открылась бесшумно, как во сне. Лицо ощутило еле заметную разницу в температуре воздуха внутри и снаружи дома: мутная темень оказалась чуть прохладней, Вера почувствовала, как испаряются струйки пота с висков.
В мертвой ватной тишине по-прежнему скрипели качели.
Вера заглянула за угол дома, готовая увидеть что угодно. Любой неописуемый ужас.
На качелях сидела девочка. Просто девочка, не старше Веры. Ее белая футболка и светлые шорты сияли в глухой темноте. Светлая фигурка льнула к тросу, вытянув руку вверх, как, бывало, делала сама Вера. Качели качались еле-еле, мерно и печально поскрипывая.
- Ты здешняя? - спросила Вера, и голос канул во тьму без эха, бессильно и глухо.
- Теперь - да, - сказала девочка.
Звук человеческого голоса успокоил Веру; она подошла ближе. Волосы у девочки - легкие, русые, рассыпались по плечам. Худенькое личико. Глаза влажно блестят в темноте. Ей не спится, как и Вере? Душно?
- Душно, да? - спросила Вера.
- Мне теперь всегда душно, - сказала девочка грустно. - А тебе - нет?
- Нет... - Вера вдруг снова почувствовала горячий озноб, и тончайшие волоски на голых руках поднялись торчком, покалывая, как иглы у ежа. - Почему? Мне - только сейчас...
- Я не могла дышать, - сказала девочка, доверчиво глядя Вере в лицо. - Мне мешали его руки, понимаешь? Он держал меня за горло, чтобы я не сопротивлялась. И теперь мне все время душно.
Вера невольно взглянула на ее шею. На матовой коже, белеющей в темноте, как молодая луна, медленно проступили темные следы пальцев, становясь под пристальным взглядом Веры все заметнее.
- Больно? - голос Веры сорвался, она кашлянула и повторила. - Больно?
- Уже нет, - сказала девочка, встряхнув головой. - Было. Я заблудилась в лесу, тут недалеко. Он мне помог выйти в поселок - выглядел добрым таким толстым дядькой... А потом спросил, хочу ли я пить. Уже тут, около дома...
Вера, окутанная черной шерстяной шалью ужаса, задыхаясь от тошной жары, оцепенела, замерла мышью, на которую упала огромная тень. Сил хватило только шепотом спросить:
- Давно?
- В позапрошлом году, - сказала девочка безмятежно. - Какая разница? Все равно мы с тобой ровесницы... Может, ты потом будешь старше меня, а может, и нет.
- Так не бывает.
- Для кого?
Вера замолчала. Качели тихонько поскрипывали. Девочка раскачивала их чуть-чуть; ее рука была по-прежнему вытянута вдоль троса - Вера теперь отчетливо видела на ней темные царапины от локтя до запястья. Лесной паучок шустро полз по светлой футболке.
- Как тебя зовут? - спросила Вера, наконец.
- Алиса, - сказала девочка. - Я знаю, как глубоко... как глубоко, - и постучала по земле носком поношенной туфли. - И еще много чего знаю. Мне только обидно.
- Обидно?
- Что я не закричала. Поэтому я и гуляю тут. Лешаки болтают, что я уже - как они, но они ничего не знают. Я с ними не откровенничала. А с тобой надо серьезно поговорить.
- Зачем? - спросила Вера. Хотелось думать, что снится путаный сон - девочка с прошлогодней листвой в потускневших волосах, в футболке, серой, в потеках чего-то темного, в шортах, заскорузлых от крови и грязи, серьезно, с тихим сочувствием смотрела на нее, грызя травинку с колоском на конце. Она не дышала; у нее не было голоса, кроме воображаемого голоса ночной темноты. На ее разбитые туфли выпала роса.
- Беги отсюда, - сказала Алиса. - Просто беги.
- Зачем? - снова спросила Вера, уже зная - зачем. Дом нависал над ней тяжелой черной громадой, в его тени корчились яблони, и тонкие, длинные пальцы темноты вытягивались из земли, оплетая стены, как побеги клематиса - хотели утащить дом вниз, под песок, под эту рыхлую болотистую почву, вместе со спящими - а может, в спящих-то и было все дело...
- Понимаешь, - сказала Алиса, - со мной все быстро кончилось. Он боялся, что я проболтаюсь. А с тобой... ты же не сможешь ничего сделать. И сказать ничего не сможешь. Никому. Кто тебе поверит? Он же - твой отец...
Вера смотрела на на тоненькие косточки ее пальцев, накручивающие прядь серой пыльной пакли у ключицы, Вера не смела поднять глаза к ее лицу - и ужас снова смешивался внутри с безнадежностью. Взгляды, прикосновения, сорвавшиеся слова, как монтажные куски, склеились в отвратительный фильм, в абсурдную драму, тем более кошмарную, что Вера увидала в главной роли себя. Глубоко упрятанное понимание вылупилось из хрупкой скорлупы страха - чудовищная бескрылая птица, голая, розовая, с полоской черных волос на обширном животе, сально ухмыляющаяся... Алиса соскользнула с качелей и неторопливо пошла к дренажной канаве. Длинная железная труба заменяла мост, ведущий с дорожки на дачный участок; она была вкопана в песок, засыпана утрамбованным гравием и заасфальтирована; в эту трубу, как в трясину, начали постепенно погружаться туфли Алисы. Она вошла в землю, как в воду - по колено, по пояс, по грудь, погрузилась с головой - и асфальт сомкнулся над ней. В неподвижном воздухе остался след запаха старой мертвечины, болота и чего-то, вроде папиного дезодоранта.
В позапрошлом году папин друг привез целый грузовик щебня, высыпал, потом его раскатывали сверху... В позапрошлом году, в это время папа ездил на дачу и один - за грибами...
Вера села на качели и принялась раскачиваться, глядя, как бледно сереет выцветшее на востоке небо. Воздух рванул волосы, футболку, плеснул холодом в горящие щеки, на шею, на голые колени... Верхушки берез дернул слабый, но живой ветер.
Мир стал конкретен, понятен и ужасен. Качели раскачивали маятник в душе: ужас - здравый смысл, ужас - здравый смысл, ненависть - любовь, ненависть - любовь. До первой электрички оставалось не более пары часов.
Скрип-скрип... Скрип-скрип... Скрип-скрип...
