Что я чувствовал, когда после той ночи меня весь день допрашивали, чтобы узнать, откуда в моей палате оказалось столько крови, хотя на мне не было ни единого пореза и ни единой царапины? Ничего! Я ничего не чувствовал! Весь день я был сам не свой, поэтому мало, что помню. События того дня, словно в тумане. Наверное, это было состояние шока, после того, что я пережил той ночью, но я помню, что чувствовал себя на удивление хорошо. И если бы не фантомная боль, которая то подкатывала, то отпускала меня по всему телу, я бы решил, что все это мне приснилось. Но я знал, что это было правдой! Появилось это жужжащее чувство, будто кто-то за тобой постоянно наблюдает, будто кто-то всегда стоит за твоей спиной. Чувство, что ты в комнате не один, что здесь с тобой кто-то есть. Кто-то невидимый, но вполне ощутимый для тебя. Я чувствовал, как зудят под кожей шрамы от ран, нанесенных мне в том темном зале, во время той встречи на той лестнице, по которой мне пришлось подниматься, перешагивая через боль и страдания, перешагивая через себя, потому что знал, что так надо, что так и должно быть. Черт! Да я до сих пор, бывает, чувствую ее! Еще я прекрасно помню, что в тот день не было в клинике такого врача, который не сунул нос в это дело. Постоянные вопросы и вопросительные взгляды – вот, что окружало меня в тот день и всю следующую неделю. Вопросы были и у меня, но я сомневался, что был такой доктор, что мог ответить на них. Так как мою комнату еще долго не могли отмыть от красных разводов, то меня перевели в другую палату. Не скажу, что это как-то повлияло на меня, просто, смена обстановки положительно повлияла на меня. Это была обычная палата, каких полно в этой больнице, но было одно в этой комнате, что сразу привлекло мое внимание, – это было большое окно во двор. В моей прежней палате тоже было окно, но выходило оно на корпус соседнего здания клиники. Большая кирпичная стена – не лучший вид из окна! В моих новых апартаментах было большое светлое окно, из-за чего комната казалась очень светлой и очень… белой. За окном был небольшой внутренний двор, где летом могли прогуливаться пациенты под внимательным присмотром санитаров. Я никогда раньше в нем не был, так как из-за моих приступов мне был предписан постоянный надсмотр, из-за которого возле моей палаты постоянно крутился один из работников клиники. Все свое время я проводил внутри здания, в тех помещениях, куда мне можно было ходить, но мне всегда хотелось выйти хотя бы во двор и посидеть на лавочке. Так как моя палата находилась на пятом этаже клиники, то теперь я мог видеть мир, что был за стенами все это время. Я видел улицы с домами и дороги с машинами, видел людей, которые ходили по дороге вперед-назад, постоянно спеша куда-то, видел деревья, что в это время года были мокрыми из-за дождя прошлой ночью. Из окна я видел МИР. Такой близкий мир, что, кажется, можно протянуть руку и ухватиться за него, но в тоже время такой далекий от меня, до которого нельзя дотянуться, сколько бы ты не пытался. Понимая, что на улицу я вряд ли попаду в ближайшие несколько лет, мне приходилось довольствоваться этим окном, отделяющим меня металлической решеткой от остального мира. Голоса и кошмары. Они все еще преследовали меня. Не такие громкие, как раньше, но достаточно шумные, чтобы причинить головную боль. Но был у всего этого и положительный характер: помимо того, что я хорошо себя чувствовал, приступы стали приходить все реже и реже, пока совсем не прекратились, помимо этого появился аппетит, и я начал потихоньку приходить в норму. Врачи непонимающе разводили руками и смотрели взглядом, говорящим о том, что они понятия не имеют, что со мной происходит. Очень быстро я понял, что они не смогут мне больше помочь с моим недугом. Понял, что мне здесь не место. В связи с тем, что я, невзрачный и сложный пациент, за одну ночь, а если быть точным, то за одно раннее утро поднял на уши почти всю округу, в клинику вызвали моих родных. К счастью, мама смогла приехать лишь спустя несколько недель после инцидента. К моменту ее приезда я уже не выглядел как человек, умирающий от рака и прочих жутких и страшных болезней. Круги под глазами, что я замечал каждое утро, подходя к зеркалу, которое было покрыто защитной пленкой для того, чтобы я не смог его разбить, начали пропадать, а кожа с мертвенно-бледного оттенка начала приобретать нормальный цвет. Я помню, что первое, что сказала мама, когда меня привели в зал для встреч, было о том, что мне не помешало бы постричься. Если честно, то я, и правда, к этому времени довольно сильно зарос волосами, и меня должны были постричь еще неделю назад, но после той злополучной ночи никто из санитаров так и не вызвался сделать этого. Более того, со временем я заметил, что теперь медперсонал старался обходить меня стороной. Наверное, первые минут десять нашего общения мы просто молчали и смотрели друг на друга. Я был очень рад видеть ее, но никак не мог произнести и звука, чтобы рассказать ей об этом. Я молча смотрел на ее лицо, пытаясь уловить все черты ее мимики и запомнить их, как можно лучше, потому что думал, что она вот-вот встанет и выйдет в дверь, через которую у меня нет возможности выйти, и больше не вернется. Я не боялся, что больше не увижу ее, я был расстроен, что так и не скажу, насколько я зол, что она заперла меня здесь. Не скажу, что за моим окном есть целый мир, в который я не могу попасть, не скажу, как я скучал и как мне одиноко здесь и, конечно, не смогу рассказать, какая здесь ужасная еда. Был расстроен, что каждый раз, когда я ложился спать, я долго не мог уснуть, не позволяя себе этого; что каждую ночь в своих кошмарах я видел боль и страдания; видел жутких созданий, что окружали меня в лесах, полных скорби; видел реки крови, что протекали у моих ног, и как я захлебывался этой кровью, если заходил слишком далеко. Как видел ужас и страх, которые может вообразить лишь самый больной мозг. Я был расстроен, что не могу рассказать ей об этом, потому что понимал, как ей тяжело было прийти сюда. Я смотрел на ее уставшие глаза и понимал, что не могу винить ее в том, что ее ребенок оказался ненормальным. Впервые за долгое время я понимал, что я не могу сейчас взять и сорваться, накричать на нее и, опрокинув этот стол, что сейчас разделяет нас, дать повод санитару и тем двум докторам, что сейчас пристально наблюдали за нами из другой комнаты через окно в стене, накачать меня очередной дрянью, к которой у меня уже должен был выработаться иммунитет. Я знал, что не хочу причинять ей еще больше боли, чем уже причинил, но в тоже время я был так зол на нее. Терзаясь внутри, внешне я пытался выглядеть как можно спокойнее, насколько это было вообще возможно. Стараясь не выдать всего того, что накопилось за долгое время моего пребывания здесь, я пытался найти хоть что-то, за что я мог ухватиться и провести эту встречу нормально, но усиливающаяся головная боль не давала мне сделать этого. Замечая, что весь разговор обречен на провал, я собрался с силами и сказал самое первое, что мне пришло в голову, которая, казалось, еще немного и взорвется. Банальное: «Как дела?» прозвучало как-то прерывисто и невнятно, но все же я почувствовал некоторое облегчение. Она тихо и неуверенно, что не было на нее похоже, ответила. Весь наш дальнейший разговор можно охарактеризовать как «вопрос-ответ». Так продолжалось до тех пор, пока мы немного не привыкли друг к другу, и она поняла, что я не умственно отсталый и вполне могу нормально разговаривать. Дальше был достаточно нормальный разговор матери с сыном, из которого я узнал, как обстоят дела у нас дома, и о том, что все наши родственники не в курсе, где я на самом деле. Для них я уехал учиться в один из вузов, а так как он находится очень далеко от нашего городка, то домой я предпочел не ездить. Где я, знали лишь моя бабушка, дедушка и мой младший брат. Так же я узнал, что наша некогда большая и дружная семья с множеством дядей и тетей потихоньку развалилась, и теперь все сами по себе. Она говорила слово за словом, а я просто смотрел и слушал все, что она говорит. На какое-то время я забыл, где находился, и это время казалось мне тогда самым лучшим в моей жизни. Но весь разговор меня терзало что-то. Нет. Не было ни минуты, чтобы я не сомневался в ее словах, но что-то меня постоянно отвлекало и выводило из равновесия. Вновь появилось чувство чьего-то присутствия. Трудно описываемое ощущение, будто тебя постоянно кто-то тянет назад, давит на твои плечи, хватает за руку именно в тот момент, когда ты хочешь подвинуть ее, – это чувство становилось все сильнее и сильнее с каждой минутой. Несмотря на это, головную боль, усиливающийся гул в моих ушах и целый ор голосов, я старался быть как можно собраннее. Но матери на то и матери, чтобы знать своих детей, вот и от моей ничего не могло ускользнуть, даже если она давно не видела своего сына. Она сразу заметила резкое ухудшение моего самочувствия, но на все вопросы об этом я лишь отвечал, что голова болит. Я старался как можно больше не замечать всего, что происходит, но тут она заговорила о том инциденте. Рассказала, как я в пять утра поднял такой крик, что вся больница проснулась. Рассказала, как трое санитаров пытались вломиться в мою палату около двадцати минут, но так и не смогли до тех пор, пока дверь не поддалась. Рассказала, что я кричал все эти двадцать минут и не замолкал ни на секунду. Она тоже хотела знать, что произошло. Но проблема была в том, что все это она рассказывала мне, точно так же, как до этого рассказывали мне доктора. Те же слова! Те же фразы! Тогда я понял, зачем она приехала на самом деле. В тот момент во мне что-то оборвалось. Что я почувствовал в этот момент? Я почувствовал сильную боль в груди. Эта боль была настолько сильной, что, не выдержав, я закрыл глаза. В тот момент я почувствовал, как внутри меня забилось что-то. Забилось, как второе сердце. В этот раз я знал, что это были «они» – мои звери, мои демоны, запертые в моей личной клетке. Я слышал, как мое сердце билось все сильнее и сильнее. Я чувствовал, как мои оба сердца бьются все сильнее и сильнее. Мое «второе сердце» билось все сильнее и яростнее с каждым ударом, заставляя мир вздрогнуть вокруг меня. Сильными, холодными, обжигающими волнами оно бурлило внутри меня, пытаясь вырваться наружу. Все сильнее и сильнее. Я пытался контролировать его, но быстро понял, что это оно сейчас контролирует меня. Мир резко потускнел и с каждым ударом он становился все мрачнее и темнее, все более расплывчатым и непонятным. На глаза опустилась туманная дымка, и я открыл их. Я смотрел на свою маму, которая озадаченно и с переживанием смотрела на меня, предлагая мне помочь и позвать врачей, а вокруг нас было множество людей. Вот только проблема была в том, что людьми их назвать было нельзя. У них были человеческие черты, но я точно знал, что они ими не были. Может, когда-то, но явно не сейчас. Я огляделся и понял, что в этой комнате помимо нас с матерью и санитара у двери еще целая куча народа. Целая толпа мертвого народа. Словно бесцветные, черно-белые, они стояли, не шелохнувшись, не сводя с меня взгляд своих тусклых глаз. Их глаза были настолько пустыми и безжизненными, что по спине у меня побежали мурашки. Целая куча мурашек. Мне стало явно не по себе от того, что я понимал, что они действительно здесь и что они очень даже реальны. Их взгляд и шепот, сводящий меня с ума. Полностью потерявшись где-то, мои мысли сумбурно метались по границам моего разума, явно потеряв связь с реальностью. Их взгляд, их шепот, их голоса, их крики – они окутали меня полностью. Накрыли невидимым одеялом, спрятав от всего и от всех. От всех, кроме них самих! Я быстро понял, что лишь я вижу их, но что еще хуже – они знают, что я их вижу! Пытаясь не паниковать и как-то взять себя в руки, я с силой схватил мамину руку и словно ослеп. Яркой вспышкой в моей голове пронеслись последние несколько часов ее жизни. Медленно отпуская ее, я вижу, как она долго ходит у входа в клинику и не решается войти, как она поднимается по лестнице в кабинет моего лечащего врача. Как он и еще один доктор рассказывают ей об инциденте и уговаривают ее поговорить о нем, они хотят знать правду, я чувствую, как она напугана, она не верит в их слова, хочет увидеть меня, убедиться, что я в порядке. Все это проносится по моей голове, как ураган, вызывая во мне противоречивые чувства. Невольно я отшатываюсь от нее, пытаясь хоть немного понять, что происходит и, наконец-то, собрать в своей голове этот паззл. Быстро бегая глазами по комнате, я не мог не заметить, что в комнате нас было все еще трое. «Мертвые» ушли, но я знал, что они все еще здесь. Я боялся, что они все еще здесь. В своих снах я часто видел, как иду среди таких, как они. Их были сотни, тысячи. Все разные, но в тоже время такие одинаковые. Словно кадры старой черно-белой пленки, вклеенной в цветной фильм. Но сны – это одно, реальная жизнь – совсем другое. И это пугало меня. Сильно пугало. Я все еще слышал шепот, а значит, они все еще были здесь. Они также стоят неподвижно, смотрят на меня и шепчут, шепчут, шепчут, шепчут, шепчут… Я знал это! И это пугало меня. К концу нашей встречи я понял, что, сколько бы обиды во мне ни было, сколько бы боли я здесь ни вынес, сколько бы раз я ни злился на нее, я все еще скучаю по дому и родным, тем, что у меня еще остались, скучаю по нормальной еде и одежде, по музыке и кино, скачаю по совершенно обыденным вещам, скучаю по миру за этими дверьми и стенами, скучаю по нормальной жизни. Я понял, что не могу винить ее в моей болезни. Понял, что все это время она пыталась помочь мне, но не знала, как. Клиника была единственным для нее выходом. В тот день я впервые понял ее. В тот момент, когда она уходила, я пообещал себе, что очень скоро я тоже выйду за эту дверь и никогда больше не зайду через нее обратно. Пообещал, что вылечусь и стану нормальным, что я перестану быть ее психом–сыном. Теперь у меня была цель: я должен выбраться из клиники и найти лекарство.
