— Расскажите, Иван Иваныч, что-нибудь страшное!
Иван Иваныч покрутил ус, кашлянул, причмокнул губами и, придвинувшись к барышням, начал:
— Рассказ мой начинается, как начинаются вообще все лучшие русские сказания: был я, признаться, выпивши... Встречал я Новый год у одного своего старинного приятеля и нализался, как сорок тысяч братьев. В своё оправдание должен я сказать, что напился я вовсе не с радости. Радоваться такой чепухе, как новый год, по моему мнению, нелепо и недостойно человеческого разума. Новый год такая же дрянь, как и старый, с тою только разницею, что старый год был плох, а новый всегда бывает хуже... По-моему, при встрече нового года нужно не радоваться, а страдать, плакать, покушаться на самоубийство. Не надо забывать, что чем новее год, тем ближе к смерти, тем обширнее плешь, извилистее морщины, старее жена, больше ребят, меньше денег...
Итак, напился я с горя... Когда я вышел от приятеля, то соборные часы пробили ровно два. Погода на улице стояла подлейшая... Сам чёрт не разберёт, была то зима или осень. Темнота кругом такая, что хоть глаза выколи: глядишь-глядишь и ничего не видишь, словно тебя в жестянку с ваксой посадили. Порол дождь... Холодный и резкий ветер выводил ужасные нотки; он выл, плакал, стонал, визжал, точно в оркестре природы дирижировала сама ведьма. Под ногами жалобно всхлипывала слякоть; фонари глядели тускло, как заплаканные вдовы... Бедная природа переживала фридрих-гераус... Короче, была погода, которой порадовался бы тать и разбойник, но не я, смиренный и пьяненький обыватель. Меня повергла она в грустное настроение...
«Жизнь — канитель... - философствовал я, шлёпая по грязи и пошатываясь. - Пустое, бесцветное прозябание... мираж... Дни идут за днями, годы за годами, а ты всё такая же скотина, как и был... Пройдут ещё годы, и ты останешься всё тем же Иваном Ивановичем, выпивающим, закусывающим, спящим... В конце концов закопают тебя, болвана, в могилу, поедят на твой счёт поминальных блинов и скажут: хороший был человек, но жалко, подлец, мало денег оставил!..».
Шёл я с Мещанской на Пресню — дистанция для выпившего почтенная... Пробираясь по тёмным и узким переулкам, я не встретил ни одной живой души, не услышал ни одного живого звука. Боясь набрать в калоши, я сначала шёл по тротуару, потом же, когда, несмотря на предосторожности, мои калоши начали жалобно всхлипывать, я свернул на дорогу: тут меньше шансов наткнуться на тумбу или свалиться в канаву.
Мой путь был окутан холодной, непроницаемой тьмой; сначала я встречал по дороге тускло горящие фонари, потом же, когда я прошёл два-три переулка, исчезло и это удобство. Приходилось пробираться ощупью. Вглядываясь в потёмки и слыша над собой жалобный вой ветра, я торопился. Душу мою постепенно наполнял неизъяснимый страх. Этот страх обратился в ужас, когда я стал замечать, что я заблудился, сбился с пути.
«Извозчик!» — закричал я.
Ответа не последовало. Тогда я порешил идти прямо, куда глаза глядят, зря, в надежде, что рано или поздно я выйду на большую улицу, где есть фонари и извозчики. Не оглядываясь, боясь взглянуть в сторону, я побежал. Навстречу мне дул резкий, холодный ветер, в глаза хлестал крупный дождь. То я бежал по тротуарам, то по дороге... Как уцелел мой лоб после частых прикосновений к тумбам и фонарным столбам, мне решительно непонятно.
Иван Иваныч выпил рюмку водки, покрутил другой ус и продолжал:
— Не помню, как долго я бежал. Помню только, что в конце концов я споткнулся и больно ударился о какой-то странный предмет. Видеть его я не мог, а осязавши, я получил впечатление чего-то холодного, мокрого, гладко отшлифованного. Я сел на него, чтобы отдохнуть. Не стану злоупотреблять вашим терпением, а скажу только, что, когда, немного спустя, я зажёг спичку, чтобы закурить папиросу, я увидел, что я сижу на могильной плите.
Я, не видевший тогда вокруг себя ничего, кроме тьмы, и не слышавший ни одного человеческого звука, увидев могильную плиту, в ужасе закрыл глаза и вскочил. Сделав шаг от плиты, я наткнулся на другой предмет. И представьте мой ужас! Это был деревянный крест.
«Боже мой, я попал на кладбище! — подумал я, закрывая руками лицо и опускаясь на плиту. — Вместо того, чтобы идти в Пресню, я побрёл в Ваганьково!». Не боюсь я ни кладбищ, ни мертвецов... Свободен я от предрассудков и давно уже отделался от нянюшкиных сказок, но, очутившись среди безмолвных могил тёмною ночью, когда стонал ветер и в голове бродили мысли одна мрачнее другой, я почувствовал, как волосы мои стали дыбом и по спине разлился внутренний холод.
«Не может быть! — утешал я себя. — Это оптический обман, галлюцинация... Всё это кажется мне оттого, что в моей голове сидят Депре, Бауэр и Арабажи... Трус!».
И в то время, когда я бодрил себя таким образом, я услышал тихие шаги. Кто-то медленно шёл, но... то были не человеческие шаги... для человека они были слишком тихи и мелки.
«Мертвец», — подумал я.
Наконец этот таинственный «кто-то» подошёл ко мне, коснулся моего колена и вздохнул. Засим я услышал вой. Вой был ужасный, могильный, тянущий за душу. Если вам страшно слушать нянек, рассказывающих про воющих мертвецов, то каково же слышать самый вой! Я отупел и окаменел от ужаса... Депре, Бауэр и Арабажи выскочили из головы, и от пьяного состояния не осталось и следа. Мне казалось, что если я открою глаза и рискну взглянуть на тьму, то увижу бледно-жёлтое, костлявое лицо, полусгнивший саван.
«Боже, хоть бы скорее утро», — молился я.
Но, пока наступило утро, мне пришлось пережить один невыразимый и не поддающийся описанию ужас. Сидя на плите и слушая вой обитателя могилы, я вдруг услышал новые шаги... Кто-то, тяжело и мерно ступая, шёл прямо на меня. Поравнявшись со мной, новый выходец из могилы вздохнул, и минуту спустя холодная, костлявая рука тяжело опустилась на моё плечо... Я потерял сознание.
Иван Иваныч выпил рюмку водки и крякнул.
— Ну? — спросили его барышни.
— Очнулся я в маленькой квадратной комнате... В единственное решётчатое окошечко слабо пробивался рассвет... «Ну,— подумал я, — это, значит, меня мертвецы к себе в склеп затащили». Но какова была моя радость, когда я услышал за стеной человеческие голоса:
«Где ты его взял?» — допрашивал чей-то бас.
«Около монументной лавки Белобрысова, ваше благородие, — отвечал другой бас, — где памятники и кресты выставлены. Гляжу, а он сидит и обнимает памятник, а около него чей-то пёс воет... Должно, выпивши...».
Утром, когда я проснулся, меня выпустили...
