История рассказана в поезде пожилой попутчицей:
«Родились мы с сестрой еще до войны. Пока с отцом жили, все у нас ладно было: и скотина, и огород. Но с началом войны ощутили мы такое лихо, что не дай бог кому испытать: и холод, и голод, и валенки были одни на двоих (по очереди с сестрой в школу бегали: один день - я, второй - она).
Война закончилась, а легче не стало: отец погиб на фронте, на корову такой налог наложили, что пришлось ее за бесценок продать, в колхозе день и ночь за трудодни работали, а расплачивались с нами зерном да картошкой. Одежда-то вся в негодность пришла, а новую не купить – денег не было.
На тот момент, когда случилась с нами эта история, исполнилось мне уже 18 лет, а сестре 17. Хоть и жили мы тяжко, а все ж природа брала свое: хотелось нам и на танцы сбегать, и с парнями любовь покрутить, а одеться не во что. Больше всего сестра моя, Лизонька, страдала: в ту пору влюбилась она в одного паренька из соседней деревни, а на свидание-то пойти и не в чем.
Ко всем нашим бедам мама простыла, заболела воспалением легких и за одну неделю угасла, как свечка. Умирая, попросила она из сундука сверток достать, а когда мы с сестрой его развернули, то увидели бережно сложенную, совершенно новую кофточку. Мама берегла эту вещь, подаренную ей еще до войны отцом, до особого случая. А случай как раз и наступил…
- Похороните меня, пожалуйста, в этой кофте, не хочу я на тот свет в обносках являться, - попросила мать и вскоре умерла.
Хотела я исполнить мамину просьбу и обрядить ее в новую одежду, да только Лиза бросилась на колени и взмолилась не делать этого:
- Маме новая кофта на том свете не пригодится, а мы по очереди будем ее носить.
Так сестра упрашивала, что сердце мое не выдержало: маму в гроб в ночной рубахе положили, да сверху простыней накрыли, чтоб не видно было, во что она одета.
Прошло какое-то время после похорон, а с Лизой что-то страшное стало по вечерам твориться… Ляжем спать, а она не спит, прислушивается к чему-то, а затем к окну подбежит и кричит:
- Смотри, сестра, наша мама вокруг дома ходит в одной ночной сорочке. Разве ты не слышишь, как плачет она и стонет?
Я смотрю в окно – да нет там никого. Успокою сестру, уложу, сама с ней спать лягу. А на следующую ночь еще хуже – сестра в окно рукой показывает и кричит:
- Смотри, наша мама в окно заглядывает, плачет и просит кофту ей вернуть.
Вижу, что дело плохо, Лизу в охапку, да к бабушке-ведунье ее отвела. Бабушка долго ее травами отпаивала, да свечами церковными «отливала», а позже и говорит:
- Одежду-то нужно маме отдать. Ведь воровство вы, девоньки совершили, покойника обокрали, а это – грех большой. Если не вернете, то в скором будущем ожидают вас болезни и сплошные несчастья. Идите же сегодня ночью на кладбище, отнесите вещь и в могилу мамину заройте. Но когда пойдете, не оглядывайтесь ни в коем случае, что бы ни случилось, кто бы вас ни звал…
И вот, с наступлением ночи пошли мы с сестрой на кладбище: страшно до жути, дрожь бьет такая, что каждый шаг с трудом нам дается. А тут, как назло, сзади шорохи и голоса слышатся, словно кто-то обернуться нас просит. Мы с сестрой, не сговариваясь, бросились бегом на кладбище, за 5 минут добежали до маминой могилы. Трясущимися руками вырыли ямку, одежду туда положили и все закопали. Идем обратно, вроде успокаиваться стали, да вдруг сзади кто-то словно на ветку наступил, так хрустнуло громко, что мы с сестрой как по команде оглянулись… А нам в лицо словно горсть песка кто бросил… Присела я, тру глаза и слышу: вроде табун лошадей несется, аж земля гудит от топота копыт. Я по инерции отпрянула с дороги да в канаву придорожную скатилась. Это меня и спасло, а сестру мою только утром растерзанную нашли…
Те лошади были колхозными. Паслись они после тяжелых, дневных работ на лугу, но вдруг, среди ночи кто-то их так напугал, что они, как безумные, умчались в сторону кладбища, и только утром пастухи их смогли разыскать…»
