Я ущипнул себя за бок. Нет, это явно был не сон. За дверью проход был заложен кирпичом. Плотно так заложен, только вверху чернела щель сантиметра три шириной. Стражи порядка переглянулись, а потом зло уставились на нас: кто на меня, кто на Алёну. Мы только развели руками, и лейтенант, покрутив пальцем у виска, уже было развернулся и зашагал вниз по лестнице, как из квартиры послышался отчётливый сдавленный всхлип.
Все мы разом повернулись к кирпичной кладке. Лейтенант побелел и отдал распоряжение разбить кладку. Парень с кувалдой настойчиво колотил кирпичи минут десять, на звук сбежались заспанные, сердитые соседи, требуя немедленно прекратить шум. Большинство присутствующих в подъезде жильцов были моего возраста или чуть старше, и на расспросы лейтенанта ничего об обитателях квартиры сказать не могли. Лейтенант быстренько записал меня, Алёну, наваждением выплывшую из нашей квартирки Дашку и ещё троих ребят в понятые, и беркутовцы, направив в царящий за дверью мрак фонарики, исчезли в дверном проёме, со скрипом сдвигая берцами битый кирпич.
За ними, сжимая в руке табельного «макарыча», во тьму шагнул лейтенант. С нами остались двое угрюмых ППС-ников. Из квартиры слышались звуки шагов, клацанье снаряжения спецназовцев, в проёме мелькали лучи фонарей, выхватывая из темноты причудливые силуэты. Послышалось тихое «Всё, отбой» — и из проёма один за одним вышли рослые спцназовцы, а потом и усатый лейтенант. Его рубашка была перемазана чем-то чёрным.
— Фонарь есть? — спросил у меня усатый милиционер. Я кивнул и принёс свой мощный походный фонарь, а ещё прихватил большой фонарь кругового освещения с вмонтированным радиоприёмником. Мы с ППС-никами, понятыми и одним беркутовцем вошли в дверной проём.
— Аккуратно тут. Под ноги светите, — предупредил лейтенант, и я последовал его совету. Под ногами были обгоревшие половицы, какие-то осколки и обломки, кривые ржавые гвозди. Я огляделся по сторонам. Стены были все в саже, только под потолком остались фрагменты допотопных обоев с дурацкими цветочками. Сердце тревожно колотилось, и я обнял свободной рукой ковыляющую рядом Дашку, которая нервно грызла ноготь, озираясь широко раскрытыми глазами.
— А теперь объясните мне кто-нибудь, — начал лейтенант, повернувшись лицом к нам, — что за херня здесь происходит?
Естественно, объяснить мы ничего не могли. ППС-ники отпустили нас по квартирам, предварительно собрав данные и опечатав квартирку с коричневой дверью. Наутро я позвонил бабушке, у которой снимал квартиру. Она согласилась приехать и рассказать всё, что знает.
Мы собрались у нас на кухне: я, Даша, Алёна с сыном Костиком, ребята, которых в понятые записывали, наш участковый и долговязый следователь, которому поручили вести дело. Все ждали бабу Надю, хозяйку нашей квартиры. Она приехала гораздо позже, чем обещала. Села за стол, накапала капель себе, выпила. Милиционеры нервно перебирали бумажки, Алёна с Костиком ушли к нам в зал поиграть. Баба Надя начала свой рассказ.
Опущу ненужные детали семейного быта и происхождения семьи Надежды Павловны, оставлю только то, что связано с квартирой. В общем, жили в той квартире её сестра с мужем. Муж на заводе трудился, а она трамвай водила. Как-то раз муж в литейном цехе травму получил — обожгло ему лицо и руку, да так, что кожа на лице сильно обгорела, и остался только один глаз. Руку вообще ампутировали. Медицина сделала всё, что могла на тот момент, но молодой мужчина был искалечен на всю жизнь, и, как говорится, «крыша уехала». Он стал пить, жену побивал, ведь она у него симпатичная была, а он в чудовище превратился. Любила его, не смотря ни на что, жалела. Когда бил, бывало, из квартиры в чём была выбегала, но возвращалась всегда.
И вот однажды, когда уж очень он разбушевался, несчастная девушка сбежала из дома и скрывалась до утра у сестры, Надежды Павловны, то есть в нашей квартире. До рассвета муж бил тарелки, ломал мебель, стучался в дверь квартиры Надежды, но та не открывала, и сестре наказала, чтоб та сидела тихо. Утром баба Надя ушла на работу, а сестра её вернулась в свой дом, к мужу. Когда Надежда пришла домой обедать, увидела возле подъезда пожарную машину, скорую и милицейский «бобик». Оказалось, что зять сначала истязал жену, резал ей ножом лицо и грудь, а потом привязал к батарее и поджёг квартиру. Оба супруга погибли.
После того случая на квартиру поставили старую коричневую дверь, пожертвованную кем-то из соседей, но вскоре жильцы на лестничной клетке стали жаловаться, что, мол, ночью она тарахтит и хлопает от сквозняка, и в разбитые окна поставили стёкла, а где не хватило стёкол — прибили к раме то самое детское одеяльце. Проход, чтоб не дуло и гарью не воняло, заложили кирпичом. В квартиру не входили уже лет двадцать.
Дослушав рассказ бабушки, молодой участковый хохотнул, а следователь с нарочито серьёзным видом сказал: «Разберёмся». Я проводил служителей правопорядка до двери, ушли и все наши гости, кроме бабы Нади. Я закрыл дверь и краем глаза увидел в кухне хозяйку квартиры, услышал, как она тихо-тихо говорит кому-то: «Ну что ты… тише, тише… Всё кончилось. Скоро и я к тебе приду…». Надежда Павловна заметила меня и грустно улыбнулась, засобиравшись домой (жила она где-то в частном секторе).
— Вы если съезжать будете в этом месяце, я платы не возьму, — сказала нам на прощанье баба Надя и поковыляла на остановку. Вернувшись в квартиру, я заметил на коврике в коридоре продолговатые черные пятна. Я присмотрелся, и понял, что это следы босых ног где-то 36го размера. Мне стало дурно.
На следующий день мы съехали с той квартиры, а в неё почти сразу же въехал мой сотоварищ по старой работе. Потом он рассказывал, что тоже слышал за дверью на лестничной клетке всхлипы, а за стеной шорохи, удары и недовольное гулкое ворчание. Только когда ему сообщили о смерти бабы Нади, всхлипы прекратились, равно как и посторонние звуки за стеной. А ту квартиру с коричневой дверью выкупили под какой-то офис…
