Мою маму совсем юной девчушкой перед войной направили работать в деревню учителем начальных классов – как тогда говорили, со школьной скамьи. В 18 лет она вышла замуж за местного парня, пришла жить в его дом, к свекрови и золовке-подростку. Моя бабушка Таня встретила невестку очень тепло, мама ей отвечала тем же.
Началась война. В августе 41-го отец ушёл на фронт, а маме приснился сон, что она нашла свой потерянный головной платок с мокрыми концами и развязанным узлом. Чего только она не передумала, решила, что муж вернётся без ног. Отец мой вернулся здоровым, без единого ранения, но за годы войны очень полюбил спирт. Сон, забывшийся на долгие годы, напомнил о себе через 28 лет, когда по настоятельным уговорам детей мама всё-таки ушла от алкаша-тирана, которым стал мой отец.
В декабре 41-го моя мама родила девочку, а в начале 43-го в село вошли немцы. Они заняли наш дом под комендатуру, а женщин с детьми выгнали в сарай. Ребёнок заболел, держалась высокая температура. В полусне привиделось маме, что её дочурка бегает быстро-быстро и не даёт себя поймать.
Наутро девочка (1 год 3 месяца) перестала дышать. Мама долго не могла оправиться от горя, очень тосковала по малышке и просила её присниться, чтобы хоть во сне разок прижать её к груди. И она увидела сон, в котором стоял солнечный тёплый день, на лужайке играли дети. А поодаль на болотной кочке сидела её кроха, вокруг была мутная вода. Мама спрашивает: «Нина, что же ты тут сидишь, не идёшь играть к детям?» А в ответ: «Не могу, на мне нет крестика». Ребёнок не был крещён.
Верила мама в Бога или нет, не знаю, но во времена моего детства об этом говорить запрещалось. Я помню, как мама говорила бабушке, читавшей перед сном «Отче наш»:
– Мама, потише, вдруг услышит. Память детская цепкая, расскажет где-нибудь, посадят ведь.
После войны нас у мамы было четверо. Все крещёные. В те годы для учителя это считалось преступлением, к тому же отец был партийным. Крестили подпольно. Двоих детей возили аж к родственникам в Ростов. Тогда у церкви по выходным и в великие праздники дежурили активисты, и всех пионеров, комсомольцев, партийных брали «на карандаш».
Моей маме, как представителю сельской интеллигенции, запрещалось вести подсобное хозяйство, поэтому с нами жила бабушка, которая отвечала за «всё, что хрюкает и мычит в хлеву».
Однажды к нам во двор пришла комиссия в составе местного профкома, парткома, директора школы, представителей райкома и РОНО с целью посмотреть, какое хозяйство развела учительница. Бабушка построила нас, внуков, перед ними и сказала:
– Считайте, четыре головы. Я здесь хозяйка, и хозяйство это моё. А своей училке дайте жильё и ходите туда, проверяйте.
Было очень страшно. Стоят тёти, дяди, одетые по-городскому, у всех в руках папки, ручки, они задают очень строгим голосом вопросы, на которые не знаешь, что можно отвечать, а что нельзя. Я спаслась рёвом.
В нашей школе был случай, когда учительницу освободили от должности, то есть выгнали из школы, а в районной газете напечатали фото, где она кормит кур.
Страх сидел в моей маме так крепко, что, даже выйдя на пенсию, обретя «полную свободу на церковь», она так и не смогла побороть в себе этот недуг.
Два года назад попала я в больницу. Предстояла операция, но диагноз был неточным. Приснилась мне бабушка. Она меня обняла, крепко к себе прижала, а потом положила мне на плечи руки, сильно оттолкнула от себя, повернулась и ушла. Я поняла, что будет плохо, но выживу.
В ночь перед больницей мне приснилось, что я заблудилась. Темнота, бездорожье, в какую сторону ни пойду – натыкаюсь на непроходимые дебри. И вдруг передо мной встаёт старший брат Володя и говорит: «За мной не ходи, меня нет», – и голову от меня повернул в профиль. Я даже обиделась. А наутро позвонил младший брат Виктор. Он тоже видел во сне Володю, но по-другому. Они очень крепко обнялись, а когда объятия разомкнулись, Виктор увидел, что брат испачкал его кровью в области сердца. У Володи рубашка была в крови.
Оказалось, Володя умер этой ночью. Через пять месяцев ушёл и Виктор. Диагноз у обоих – инфаркт миокарда.
