- Эх, кум, сладко сказываешь! Тебе бы на ярмарку пойти, да там байки травить, хе-хе-хе. А знашь главный страх, который у мене произошёл?
- Да... вроде не сказывал ты мне... А шо за страх?
- Э-э-э... Савельич, не знашь... Кому ж я тогда сказывал про то? Нешто Власичу? Да, шут с ним, слухай мене внимательно!
Знаешь, наверно, шо старуха-то моя померла год тому назад? Ну вот, про это хотя бы знашь... А то припрешся водку лакать, а кого хоронят и рылом не ведёшь!
- Да знал я, Фёдор, знал! Ей Богу знал!
- Да не про то рассказ-то веду, сиди да слушай. Слухай, а нешто я про это Власичу под хмелем-то проболтался? Эх, собака... На всё село опозорит ведь... Скажеть, мол, того, Емельяныч-то трус! Ой, на старости лет, такого злые языки-то понаплетут...
- Да ты, Фёдор, сказывай, а то ночь уже, самогонка-то кончается, да и меня моя ведьма дома со скалкой, небось, поджидает.
- Ага, значить померла моя старушка. Эх, и опечалилси я тогда! Почитай, сорок один год только стукнуло, как, значить, сошлись-то мы с нею. Ну схоронили её сердешную, помянули её горькой да словом добрым, да и всё. Остался я один значится, век-то свой доживать. А знашь, ну только между нами, шо я спать-то без неё отказывался, ну боялся в смысле. Свечку зажгу и спать охота, да пужаюсь как бы хату не спалить. Ну засветло. Спать, значит, ложился, и так до первых петухов и спал.
- Хе-хе, Федя, считай, седьмой десяток пошёл, а всё трусишь, хе-хе-хе.
- Я б на тебя поглядел, как бы ты без своей бабы в кровати-то поджилками тряс!
- И ничаво я не тряс, и без Гали спал, и не боялся.
- Ну полно тебе смеятся, ишь какой, шутника себе нашёл, будешь ржать как конь, я тебе ничего рассказывать не буду.
- Ну ладно, ладно, Емельяныч, не серчай, сказывай, шо дальше-то было?
- А ты не сказывай никому, проболтаешься, так я с тобой и здороваться не буду, и на порог не пущу.
- Продолжай, темно уж...
- Ладно... Так вот, на чём это я? Ах, да! Ложусь я как-то спать, а солнце только заходить собиралось. Лёг, всё как полагается, и, значится, заснул... Просыпаюсь вдруг ночью от шума. Очи продрал: глядь! Вишь то окно? Ну вот, за окном этим морда чья-то и глаза, знашь, такие белые-белые... Вот ежели у тебя зрачок стереть, вот такие же и будут, и знашь, прямо на мене смотрит. Напужался я тогда, страсть как напужался! Под подушку голову сунул и от страху трясусь весь. А там за окном, вот со стороны огорода, ужас как гремит кто-то. И затихло, знаешь, всё, вот как будто ничего и не гремело вовсе. Я рожу из-под подушку вынул, гляжу, значит, на окно краем глаза. Никого. Темень. И тут, знашь, что-то я спохватился, и давай ругать себя за трусость. Ну подумаешь, кого-то напужался, как дитя собаку. И, знашь, только про собаку подумал, вспомнил про нашего пса, на дворе у нас, помнишь, был?
- Помню.
- Ну вот. Думаю, шум такой да гам, а Бобик не лает. Перекрестился я, схватил ухват да на двор выбежал. А там... Всё побито, всё порыто, словно табун с рысаками на дворе и в огороде побывал. А ночка тогда полнолунная выдалась, всё видать. Кличу Бобика, а его и нету. Ну, думаю, в будке дремлет. Подхожу, пригляделся, а Бобик-то мой издох совсем, да шейка-то у него напрочь откусана была. Коли бы воры были, так шею-то ему, милому, грызть-то бы не стали.
- Понятно, шо не стали бы.
- Ухват я свой выронил, да к двери подался. Схватился за ручку, а она, паразитка такая, не открывается. Испужался я совсем, и, значить, дверь начал дёргать, шо есть силы. Никак, зараза, не поддается. Ну шо делать, совсем я тогда растерялся, и к Игнатичу хотел податься, да только за ворота заступил, как слышу, шо дверка-то сзади со скрипом отворилась. Оглянулся я так, а тишина, только кузнецы в траве трезвонят. Ну так, пошёл потихонечку к двери-то, заглянул, а там темнота, видать свечка, шо я перед уходом зажёг, окончательно потухла. Ну идти-то теперь боязно, всё равно к Игнатичу придётся топать. И, значить, повернулся, а у ворот вижу - стоит кто-то. Я замер. И он стоит, не шелохнётся. Спиной, значит, ко мне стоит. Невысокий такой. Но в детальном плане-то я его не разглядывал особо, потёмки то бишь. Долго я так, Савельич, стоял, не пошевельнусь, не шелохнусь, да и он стоит. Ноги у мене отекать ужо начали, сон весь как рукой давно уж сняло, в спину вступило, а стою и боюсь его, значить, потревожить. И вдруг, - слышь, Савельич, - он башку-то повернул в мою сторону, и глаза, значит, белые на меня уставил. И стоит. Я перепужался, и, знашь, силу в себе почувствовал, как развернусь да побегу от него прочь. Пока бегу, оборачиваюсь, а глазиши-то, как огоньки, всё дальше и дальше от меня, а потом опять повернулся, гляжу: а он уж за мной вдогонку бросился, глаза его ко мне приближаются, а у меня уж всё со страху в животе съёжилось и сердце колотится! Да, видать, на бегу-то об корягу какую-то споткнулся, да и грохнулся на землю. А потом очнулся я у Иваныча на кровати. Внучок его, Архипка, поиграть из дому вышел, да меня на земле-то и нашёл. Только я им ничаво не рассказал. Сказал, шо сознание просто потерял. Вот тебе только сказываю.
- Эх, Фёдор... Брешишь ты, почём зря.
- Да провалиться мне, ежели я вру. Ей Богу, так всё и было.
- Ну да.
- Э... Хошь верь, хошь нет, а только было.
- Ну лады, раз было, то было, прощай, Емельяныч, домой уж пора.
- Э, нет, брат, я таперича спать один наотрез отказываюсь, ты оставайся у мене на ночь, а завтра вместе к твоей объясняться пойдём. Завтра я пораньше лягу.
- Ну, шут с тобой, так уж и быть... Хе-хе-хе. Никогда бы не подумал, шо ты бегать ещё горазд... хе-хе-хе.
