- А еще помнишь, соседку мою, упокойницу, баб Фросю? Так она тебе седьмая вода на киселе, а все родственница, ага. Так то непростая была бабка, вишь че, ходил слушок, что она кое-чего может.
- Чего может?
- А вот, например, Ваську-художника помнишь? Ага, тот, что пил-непросыхал, ага... Вот приперси он, было дело, к Фросе на двор. У нее, вишь че, всегда че выпить было - настойки она делала на травах: сама лечилась, кому другому натирания эти давала, ага... Вот Ваську-то и дернуло пойти к ней, пока той дома не было. Вишь че, решил он найти тама и выпить. Притить пришел, а уйтить - никак. Сидить, ждеть ие, ага... А ведь все знали, что избу-то она никогда не запирала. Ему б взять, че надоть, да и уйтить, а он сидить и сидить... Так до вечера и просидел, покуда Фрося не пришла. "Тебя, - говорить, - жду". Поглядела она на него этак, внимательно, и говорить: "Зачем приперси, знаю. Толька тута те делать неча. Иди себе домой". Ага... Этак к ней все алкаши нашинские переходили. Припрутся, сядуть на порожки, и сидять, как бараны на колу, ждуть, вишь че... А уйтить не могуть. Спросишь, бывало, мол, че сидишь-то тут? А он: "Да вот, Фросю жду, чтоб домой отпустила"... Вишь че... Знала, видать, слово от воров и гостей непрошеных. И ведь не только алкаши так-то вот сиживали, ага.
И огород у ней всегда родил не в пример лучше, чем у соседей. Бывало, неурожай - все на корню посохло, а у ней прет все, вишь че...
Вот помирала она тяжко. Лежала долго. Все родственники к ней ночевать ходили, все караулили, ага... А как уж совсем дух испустить время пришло - никак. Вишь че, передать ей надо было уменье-то свое... Вот вроде уже и дышать перестала... Ан нет! Как завоить, заголосить! И так трое суток. Мужики ихние, семейные, ужо и крышу разобрали, и окна выставили, и попа звали, и кровать к потолочному венцу самому поднимали - никак дух не испустить она, все воить, все голосить, ага... Кто – не знаю – надоумил ей веник дать подержать: мол, в него вся сила ейная уйдеть, и она помреть спокойно, вишь че. Только она в руки брать веник тот отказалась. К ней уж и подходить боялися, да куды ж ты денисся? И вот, надо ж такому случиться, племянница ейная внучатая дежурила при ней. Да чего-то надо было, вот девка-то и повернулась спиной к тетке. А та возьми, да набрось на девку чегой-то навроде платка, с приговором: "Вот, внученька, береги мое наследство". И померла тут же.
Ну, померла, че ж, надоть хоронить. Поминки-то в деревне, сама знашь, всем миром... Вот я осталась в дому упокойницы ночевать. Стали мы с дочкой ейной пирожки лепить. Много налепили, да пока все пережарили-перепекли, заполночь случилося. И вот, пробили ходики три часа. Такое началося! Шум, гам, голоса на все лады! И как лавиной катються с одного краю дома на другой! И спорять, спорять, голосять! В окна стучать, стены ходуном ходють, по крыше топочуть! Прокатилося это все раз, другой, и стихло... Вишь че, спорили, видать, чего с ейной душой делать, ага...
В том доме потом нашли мешочки с человеческими волосами, куколками восковыми, всякими непонятными травками... Дочка-то прибегла: подскажи, говорить, как быть-то. Я ие надоумила стать лицом к порожкам, спиной на ворота, да через левое плечо бросить все это добро, а где упадет - там его и сжечь. Стала она, как я учила, бросила - и такой шум начался: стоны, крики, вздохи... И тут жа все стихло. Как стихло, подожгли мы все. Да не тут-то было! Вишь че, гореть это дело не хотело, противилось, ага. Насилу сожгли, и то не до конца. Что не сгорело - закопали от жилья подальше: в лесу, чтоб никто не нашел, ага...
А племянницу ту, которой Фрося на плечи накинула платок, нашли мертвой, ага. И сороковин не справили, как девка удавилася. Видать, не по силам ей оказалося...
