В те, еще не столь далекие (как некоторым кажется), времена, когда разделение в обществе на слои было намного более незыблемым, нежели иные обстоятельства жизни, в *** графстве произошла история, отзвуки которой еще лет сто служили пищей для романтических страшных легенд и нелепых слухов да пересуд вечером у горящего камина. Постепенно, как бывает в таких ситуациях, истинные факты совсем канули в небытие, замененные досужим вымыслом и присочиненными деталями, и только старинные хроники да местная газетенка прошлых лет могли если не открыть истину, то хоть отдаленно ее обозначить, - странную, несвойственную английским нравам историю.
На востоке графства, совсем недалеко от городка Д, простирались обширные поля, разделенные между несколькими фермерскими хозяйствами. Фермеры с семьями обитали там почти что безвыездно, лишь на большие праздники выбираясь со всеми домочадцами в город: были это люди уважаемые, твердо стоящие на ногах, но со своими предрассудками и понятиями о том, что можно и чего нельзя делать.
Их многочисленное потомство редко шло в своем образовании дальше местной церковно-приходской школы; дочери выходили замуж за соседских сыновей, приумножая таким образом данное родителями приданое – одним словом более консервативного сообщества людей, нежели это спокойное английское предместье, тяжело было себе представить… Любое событие из ряда вон считалось там чем-то неприличным и порочащим раз и навсегда. И вот, в преддверии лета, в самую спокойную пору года, неожиданно поползли слухи о том, что в семье одного из этих фермеров случилось страшное несчастье. Одна из его трех дочерей – цветущая и очень привлекательная девица неполных восемнадцати лет утром не вышла к завтраку, а когда ее пошли будить, то выяснилось, что бедняжка уже несколько часов как отдала Богу душу. Она лежала в кровати холодная и одеревеневшая, остекленевшими глазами уставившись в потолок…Ужас, который в них читался, говорил об одном: в тихой девичьей спаленке свершилось нечто ужасающее, унесшее навсегда покой из этих тихих мест.
Доктор, срочно вызванный из города, смог лишь подтвердить печальный факт и настоять на том, чтобы родители несчастной, которые сами от горя словно омертвели, вызвали полицию; совершенно ясно, как сказал доктор прибывшим полицейским, что смерть имела насильственный характер; то есть в тихом и традиционном английском предместье свершилось убийство.
Сам по себе этот вердикт был столь вопиющим, что какое-то время городок погрузился в тотальное молчание; люди лишь украдкой перешептывались о том, что произошло. Говорили о том, что Бонни, - погибшая девушка – была чудо как хороша, что родители возлагали огромные надежды на ее удачное замужество, и что дело было уже почти решенным…Потом пошли слухи, что полиция вроде бы подозревает в убийстве ее жениха: якобы, он несколько раз говорил своим друзьям о том, что «невеста» не горела желанием идти под венец – считала, что он недостаточно хорош для нее…
Неизвестно, чем бы все это кончилось для бедняги, но тут дело обернулось еще хуже – в одном из отдаленных городских домов, точно при таких же обстоятельствах, то есть поутру, в собственной постели, была обнаружена молоденькая красавица и гордость местной школы танцев, Анна Мэй Уоттерли, сестра местного фельдшера – человека весьма уважаемого, содержавшего единственную аптечную лавку в городе. Она была абсолютно бездыханной, когда брат, спросонья еще не поняв в чем дело, сначала громко звал ее из-за двери, потом вошел в комнату и окликал с порога, а потом уже, наплевав на всяческие неписанные приличия, подбежал к постели и принялся тормошить за плечи. На место нового происшествия тут же вызвали служителей закона, - осиротевшие брат и сестра жили вдвоем и почти не общались с соседями, что некоторым образом облегчило дело… Главный инспектор, в легком состоянии аффекта, после некоторого первичного осмотра, приказал своим подчиненным и несчастному фельдшеру «строго-настрого держать язык за зубами и ни под каким видом никому ничего не говорить»
-А как же похороны? Как же…– прошептал смущенно брат погибшей сквозь отчетливо слышные всхлипы, но договорить не успел.
Инспектор строго взглянул на него.
- На вашем месте я бы не перечил полиции, а дал себе труд объяснить, что тут произошло у вас под носом! Неужто вы никого не видали? А? Вот вы сказали моим ребятам, что допоздна сидели в своем кабинете, как раз напротив спальни, и ничего не слышали? А ведь кто-то разнес деревянную раму в прах и влез в комнату… Может вы сами чего скрываете, а ? С сестрой-то небось не ладили?
Фельдшер замялся, пробормотал «как вы смеете», и ограничился тем, что уединился в своем доме и в тот день действительно ничего никому не сказал.
А через еще два-три дня это стало уже излишним: городок просто взорвала новая волна слухов о том, что глубокой ночью кто-то проник в крохотный мезонин – на этот раз почти в самом «культурном центре», в помещение над Публичной библиотекой ***графства, пожалованной специально для нужд Воскресной школы. Дочь одного из городских столпов, Кларинда Голдсворт, для развлечения преподавала там в начальных классах, обожала возиться с девчушками из небогатых семей, и частенько засиживалась в мезонине для того, чтобы подобрать литературу для занятий… За вечер до того как она пропала, пустился сильный ливень с громом и молнией, и Кларинда, видимо, прикорнула на небольшом диванчике, ожидая пока гроза закончится. Ее искали ночь напролет, но нашли лишь на следующий день, бездыханную, с немым вопросом, застывшим навеки в огромных чудных черных глазах. Это был третий труп и третья местная красавица, которую убило нечто, проникающее в жилые помещения после захода солнца.
Клич «Спасайтесь сами, полиция ничего не делает!» бросил тот самый осиротевший фельдшер, брат трагически погибшей Анны Мэй Уоттерли. В толпе, как-то спонтанно собравшейся на площади около злополучной библиотеки, он особенно сильно выделялся тем, что притащил с собой старинное кремневое охотничье ружье и при этом отчетливо трясся, словно от холода, хотя было довольно тепло, напоминая очертаниями фигуру пирата из прошлых столетий.
-А где еще живут красивые девушки? – задумчиво проговорил, ни к кому не обращаясь, Генри Голдсворт – отец Кларинды, тело которой только несколько часов назад пронесли по этой самой площади, он был явно не в себе, в кое – как надетом пиджаке, вывернутом наизнанку, со странным, блуждающим взглядом.
-Убийца ведь именно за ними охотится…
-Да. И почему молчит полиция? - поддержал его фельдшер, продолжая сотрясаться.
-Надо подумать, на кого еще могут напасть и устроить там засаду… Давайте организуем патруль…Где еще красивые девицы на выданье?
Как-то не сговариваясь, головы почти всех присутствующих повернулись в сторону, где у стены одного из зданий стоял довольно высокий молодой человек с темными короткими волосами. Он скрестил руки на груди и делал вид, что просто отдыхает – его звали Френсис Соулс, и в городе он особенным уважением не пользовался: пару лет назад умерла старшая миссис Соулс, которую иначе и намного чаще называли «Веселая вдова» и которая сплошь все вечера проводила в местном пабе, не гнушаясь никакой мужской компании. Оставленные ею одни на всем свете старший сын Френсис и младшая дочь Лили (совершенно, как ехидно шептали по домам городка, ну совершенно не в отца!) вынуждены были перебиваться скромными и нерегулярными заработками от продажи рукоделия сестры и случайных работ, предлагаемых брату. Высокую и тонкую в кости, синеглазую блондинку Лили, женское общество к тому же прямо окрестило прозвищем «та девица – вся в мать», мстя ей таким образом за изумительные черты лица, от которых сворачивали себе шею многие местные парни.
-Соулс, что скажешь, как там твоя сестра? - развязно выкрикнул кто-то из самой гущи столпотворения.
-Шел бы ты домой, пока ее тоже не убили! Или шлюхи этого монстра не волнуют? Стал там у стены, черный совсем, думает, его никто не заметит!
Этот голос был уже откровенно пьяным, и кулаки молодого человека сами собой сжались, но тут же он расслабился, словно какая-то, новая мысль нежданно пришла ему в голову.
-Дайте мне пройти – неожиданно веско проговорил он и ловко нырнул в толпу, юркнув в одну из боковых улочек, ведущих с площади прочь.
-Так, где полиция? – снова тенором заорал вооруженный фельдшер, которому уже кто-то услужливо совал стакан, наполненный элем.
-Кто защитит наших сестер и дочерей? Кому мы платим налоги?!
Вперед уже решительно пробирался пастор, призывая прихожан успокоиться и не впадать в «средневековое мракобесие»…
А Френсис Соулс уже прерывисто дышал в тени одного из переулков,- мысленно поражаясь тому, как никому в голову не пришло то, что только что своей дурацкой репликой напомнил ему пьяный из толпы…
А подумал он вот о чем.
В 1806 ( или около того) году, за пару лет до описываемых событий, в городке Д поселился человек по имени Малькольм Льюэлл. Его прибытие в *** графство сильно всколыхнуло общественность – провинциалы охочи до всего, что способно хоть как-то расцветить их однообразные дни; также господин Льюэлл заинтересовал жителей городка тем, что был довольно богат и, по полученным отрывочным сведениям из Бристоля, где он жил последние годы, совершенно одинок. «Одинок принципиально» как ехидно определила это состояние супруга одного из городских столпов, за чаем обсуждая со своими подругами новости дня.
Предприимчивое провинциальное общество быстро разузнало, что новый житель их города родом из довольно известной аристократической семьи и что – о ужас! – громкий титул и основную часть его владений Его Величество с позором отобрал у одного из предков господина Льюэлла за «отсутствие патриотизма» (согласитесь, странное определение, за которым могло крыться все, что угодно). С тех пор, семья Льюэллов мало бывала в английском свете, основную часть жизни проводя за границей, во Франции, где, как известно можно иметь любые, даже самые непристойные и недостойные благородного человека взгляды и увлечения, без всякого позора и последствий. Про вновь прибывшего говорили также, что он рискнул заехать еще дальше, в полудикие и неприемлемые для цивилизованного члена общества, страны Восточной Европы, проведя там ни много ни мало – около десяти лет жизни. Оставалось полнейшей загадкой, что представитель древнего английского рода, хоть и запятнавшего себя перед короной, но все же! – мог делать в тех забытых Богом местах столько лет.
Учился он тем не менее в Англии, более того, в знаменитом Медицинском Королевском Колледже, где выявил значительные способности и мог бы, по словам очевидцев, стать неплохим доктором. Но, по никому не известным и по всей видимости иррациональным причинам, учебы не окончил, лет в двадцать внезапно покинув не только Колледж но и страну. Вспоминая о Льюэлле, один из его однокашников, как говорили, усмехнулся странно, и, не глядя на собеседника, проговорил:
- Льюэлл… Ах, тот Льюэлл! Черный человек!
Сие высказывание он, впрочем, прокомментировать не пожелал.
Этот «черный человек» соизволил вернуться на свою родину только тогда, когда оба его родителя уже отдали Богу душу – якобы прибыл он внезапно, почти инкогнито, как чумы избегая Лондона и лондонских предместий, где жили более уважаемые и ничем не запятнавшие себя в нынешнем поколении его двоюродный брат и сестра матери; один, без прислуги и семьи, Льюэлл поселился в портовом Бристоле, якобы приценивался там к загородной недвижимости, но потом внезапно отменил уже намеченную сделку о покупке довольно большого поместья, и поехал вглубь страны, оказавшись в итоге в этом самом провинциальном графстве.
Уже один из этих фактов, мог создать человеку, из биографии которого он был взят, сомнительную репутацию, а все они вместе наводили на вполне определенные мысли. Господину Малькольму Льюэллу определенно были не рады, не рады настолько, что искренне негодовали по поводу отмены в 1789 году декрета о том, что население города большинством может выразить неодобрение кому-либо, если этот кто-либо самовольно пытается «войти в общество», и повлиять негласно на возможность продажи такому субъекту недвижимости на городской территории… Но, надо сказать, даже данный декрет здесь вряд ли помог бы: ибо скандальный приезжий и не собирался в какое – либо общество входить и с кем бы то ни было взаимодействовать.
Он приобрел на окраине города – практически на опушке леса, город окружавшего, старинный дом времен Марии Кровавой, усадьбу некогда доживавшего здесь на покое свои дни, высокого церковного сановника. Несколько недель местные жители с неодобрением взирали на то, как привезенные рабочие наводили в усадьбе порядки, штукатурили ее фасад и приводили в божеский вид старинный парк вокруг. Пожилая пара, жившая в доме несколько лет, смотритель дома и его супруга, объявили, что им в течение недели предписано покинуть поместье,– новый хозяин не желал никого видеть по приезде. Наконец, когда все приготовления были закончены, Льюэлл вселился в свое новое жилище: произошло это на закате одного из весенних дней того самого, ранее упомянутого 1806 года. И принялся жить там, наедине с самим собой, не выходя за ворота усадьбы и никак не проявляя своего присутствия в городке, лишь изредка с задумчивым видом Малькольм Льюэлл прохаживался по тому самому, приведенному в порядок саду.
Описывали его как темную фигуру, облаченную в какие-то странные, отнюдь не английские одежды, при этом он, как правило, курил сигару. Изредка Льюэлл подходил к самой ограде, бросая безразличный взгляд на улицу: те, кто видел его в этот момент, говорили,- что это был «человек среднего роста, с темными длинными волосами, собранными на затылке, как у женщины; и довольно громоздкими, хотя и правильными чертами лица». Все, кто его наблюдал, сошлись во мнении что Малькольм Льюэлл «на редкость некрасивый брюнет лет этак сорока». Более всего в горожанах, его наблюдавших, поразил излишне темный, цвет его лица; как у тех английских вояк, по долгу службы побывавших в Индии, и пронзительный цепкий взгляд, не свойственный людям благородного происхождения. Старик-слуга, не произносивший ни единого лишнего слова и, по всей видимости, нанятый лишь недавно, в Бристоле, раз в неделю производил покупки в местных лавках; изредка этот же старик хозяйничал в парке и у въездных ворот, а больше в доме, казалось, ничего и не происходило. Провинциальное общество застыло в недоумении, а местный викарий без особого страха за последствия на пасхальной проповеди выразил мнение о том, что «вновь прибывший» - «язычник и идолопоклонник». Многие с ним охотно согласились. Так и длилось это положение до следующего лета, то есть ни много ни мало год, пока в городке не произошло событие, никак, на первый взгляд, с «нежелательным» господином Льюэллом, (о котором уже и забыли,) не сопряженное, - смерть вначале девицы с фермы, а потом и остальных двух.
Что и говорить о том, что как только толпа на площади принялась обсуждать ( если это слово правильно определяет столь бурный процесс) какие меры следует принять и что делать дальше, Френсис Соулс, машинально услышав реплику «черный весь» так же машинально подумал о том, где он мог такое слышать, а когда вспомнил, то даже раздумал мстить обидчику. Стоило только совместить появление в городе Малькольма Льюэлла и череду загадочных смертей – и понять, что одно из них последовало после появления второго, то есть, проще выражаясь, пока не появился «черный человек» в городке никто не умирал.
-Это ведь он! ОН! – пробормотал Френсис, удивляясь тому, как это больше не пришло никому на ум. О нем , правда все забыли и привыкли…Но это он! Все сходится!
Постояв еще пару минут на абсолютно темной улице и послушав отдаленный шум человеческих голосов с площади, Френсис Соулс закусил губу и снова бросился бежать: но теперь он направлял свои стопы не в сторону лачуги, в которой они ютились с сестрой, а прямо к окраине города, туда, где располагалась усадьба Льюэлла. Решительно, формулируя про себя разоблачительную речь, он принялся колотить в ворота, что впрочем, не возымело действия, в доме будто бы никого не было, ни в одном из окон не горел свет; но Френсис не оставлял своих попыток. В конце концов он увидел, как входная дверь особняка отворилась – и в узкой полоске света, бьющего из двери появился сам Малькольм Льюэлл – в какой-то хламиде, наброшенной на плечи, со свечей в руке.
-Впустите меня, сударь! - вскрикнул Френсис Соулс, едва увидев его.
-C какой это стати? – холодно проговорил хозяин дома, приближаясь к воротам и приподнимая свечу, чтобы получше рассмотреть Френсиса.
-Что вы себе позволяете? Кто вы такой?
-Лучше впустите меня сударь… Я все про вас знаю. Я знаю, что вы причастны к смертям в городе! И, скоро не я один догадаюсь…
Черная бровь Льюэлла насмешливо взметнулась вверх.
-Все про меня знаете? – переспросил он.- Это маловероятно…
-Я пришел предупредить, что если вы хоть пальцем тронете мою сестру…- заговорил Френсис, чувствуя себя все менее уверенно. - То я…
Льюэлл внимательно посмотрел на него сквозь прутья ворот.
-Как выглядит ваша сестра? – внезапно бесцеремонно спросил он.
-Что? – поразился Френсис.
-Я спросил – как выглядит ваша сестра? Брюнетка невысокого роста? Носит белое атласное платье с кружевным воротничком?
Вопрос был столь странным и неожиданным, что Френсис ответил прежде чем понял, что он, собственно говорит:
-Нет… Она довольно высокая, со светлыми волосами… И у нас нет денег на атласные платья… Она носит коричневое, домотканое или серое…
Льюэлл опустил свечу и потянул на себя створку ворот.
-Пройдите-ка в дом! – властно проговорил он. – Я тысячу лет уже не с кем не разговаривал, кроме моего почти что глухого слуги… И не волнуйтесь, вашей сестре ничего не угрожает. Это точно.
Одеревеневший от неожиданности, Френсис Соулс молча проследовал по усыпанной гравием дорожке внутрь – и уже через несколько мгновений, не помня как, оказался в просторной комнате, по виду напоминающей библиотеку… Как и весь дом, по крайней мере та часть дома, по которой его вели, она имела совершенно нежилой вид: какая-то мебель в старых чехлах, накрытые полотнищами ткани картины – все несло на себе отпечаток старости и ветхости. Только у большого, раскрытого в ночь окна стоял ничем не накрытый стол, на котором валялись какие-то бумаги и лежали книги на иностранных языках. Напротив этого стола криво приютился небольшой турецкий диванчик, обтянутый кожей; Льюэлл махнул рукой в его сторону:
-Садитесь сюда… Как вас зовут?
Френсис представился.
-Так вы говорите, там волнения? Да… Моя ошибка в том, что я остановился в таком маленьком городке… До сих пор, я, видите ли, жил в больших городах, где много людей и не так просто…Впрочем, нужно начать с начала.
Малькольм Льюэлл медленно прошелся по комнате, и посмотрел в окно – в глазах его мелькнула какая-то мысль, тут же впрочем, она пропала.
-Я расскажу вам историю своей жизни, а вы сами решите, как ее оценивать. – веским тоном проговорил он. – И, уверяю вас, все, что вы сейчас услышите – чистая правда… Хотя, вряд ли вы … Впрочем слушайте, только прошу вас, не перебивайте меня! Я никогда никому еще не говорил об этом…Возможно даже самому себе.
Он с минуту смотрел в ночной сад, где ветви полураспустившихся деревьев трепетали на ночном ветру.
-Как вы наверняка знаете, я родился в семье, опозоренной, пусть и несколько поколений назад, но все же в нашем обществе счастливый жизненный путь был для меня маловероятен… Мои родители, уверяю вас, люди очень достойные, стали жертвой необдуманных поступков бесшабашного предка, страдавшего, по-видимому, психическим расстройством, принятым некогда за неуважительное отношение к Его Величеству… В пятнадцатом веке его бы сожгли на костре, но в конце восемнадцатого удовлетворились тем, что приговорили нас к изоляции от того общественного слоя, к которому мы по праву рождения принадлежали. И, конечно же, лишенные майоратных владений, мы были обречены на бедность.
Однако, судьбе было словно мало этого факта – кроме того, что мы были разорены и не приняты в свете, так я еще на свою беду уродился мальчиком крайне некрасивым, могу сказать вам, что в детстве я был пугающе отталкивающ. Помню, моя мать иногда поглядывала на меня с явным разочарованием и жалостью, она считала, что я занят своими детскими играми и не слежу за ее взглядом. Но я то видел все, и с детства понимал, что мне придется тяжело в жизни, и что я в какой-то мере являюсь бременем для своих родителей.
Что бы не утомлять вас ненужными и так понятными подробностями, расскажу лишь в общих чертах о том периоде. Вы скажете – довольно странно для мальчика настолько переживать из-за своей внешности – и на какое-то время, когда я находился в раннем юношеском возрасте, это действительно перестало меня интересовать. Тогда в моей жизни появился новый и страстный интерес, – уйдя от безрадостного мира в науки, я увлекся медициной, и увлечение мое казалось мне главным в моей жизни. Учеба всегда давалась мне легко, окрыленный мечтой стать доктором, я с легкостью поступил в Королевский медицинский колледж, родители едва ли не в первый раз в жизни поддержали меня и обратили на меня внимание, смешанное с радостным удивлением…К тому же, у меня появилась, так сказать, легальная возможность жить на родине, а то и когда-нибудь очистить свое имя и вернуть титул… Так я думал тогда! Тогда это тоже было для меня крайне важным.
На протяжении нескольких лет я увлеченно занимался науками, и даже горькое прошлое моей семьи отступило от меня, ибо профессора в колледже обращали внимание не на фамилию мою, а на то, насколько способным студентом я был. Так, в двадцать один год передо мной замаячила надежда на неплохое будущее, и снова о своих всевозможных недостатках я вспомнил, когда на Рождественском благотворительном балу, устроенном попечителями в бесплатной больнице при нашем учебном заведении, я не встретил одну молодую особу. То есть, «встретил», это будет громко сказано – в блистательном пурпурном платье она кружила в танце в середине зала в то время, как я, полускрытый в одном из дверных проемов, жадно наблюдал за ней, запечатлевая в памяти каждое ее движение… Вам приходилось видеть когда-нибудь абсолютно совершенное человеческое существо? Мне – да. Эта девушка была безупречна.
Назову вам только ее имя – оно вам, конечно же, ничего не скажет, - Элспед, она считалась официально одной из первых красавиц графства, да мало того и еще одной из наиболее богатых и желанных невест в Англии, обладающая громким именем, щедро одаренная судьбой. Она, казалось, представляла собой полную противоположность мне…
Как вы понимаете, столь бесперспективному субъекту как я, просто нечего было тратить время даже на сами мысли о том что у нас когда-то могло быть что- то общее… Если, конечно, я бы не поставил перед собой цель сочинить самую смешную шутку года!
Вот тогда-то мои временные успехи отступили на задний план, и я снова вспомнил, кто я есть и из какой семьи – для такой девушки, как она, какой-то там доктор, пусть даже и с блестящими профессиональными способностями, просто не существовал. А стоило еще вспомнить о моей непривлекательной наружности и опозоренном имени – и окончательно потерять надежду. Я прекрасно понимал все это, и не позволял себе даже приблизиться к ней: но, все же, молодость есть молодость, и, мучаясь бессонными ночами, я вскоре нашел жалкое успокоение в том, чтобы пробираться к ее окну, и ночь напролет стоять там, вдыхая воздух которым недавно дышала она.
Вы скажете, это занятие достойное двенадцатилетнего подростка, но мне было довольно и этого, тем более что иногда, в хорошую погоду, Элспед выходила на балкон: тогда я мгновенно исчезал в зарослях по ту сторону улицы, на которой стоял дом ее родителей, мое самолюбие сжималось в комок при мысли о том, что она меня заметит… Рассматривая ее почти каждый вечер, я влюблялся в нее все больше, отлично осознавая при этом, какую травму я себе наношу и как тяжело мне придется расплачиваться собственной душой и, возможно, даже рассудком. Она ведь не знала отбоя от разнообразных поклонников и вскоре должна была выбрать одного из них, чтоб выйти замуж. При этой мысли мне становилось дурно, кстати, интересный факт, который сам, как медик, я до сих пор не могу объяснить.
Хотя, уверяю вас, это не самое интересное, из необъяснимого, с чем мне вскоре пришлось столкнуться.
Однажды вечером, как всегда томясь под окнами моей любимой, я заметил, что у меня появился «коллега» - высокий мужчина в превосходно сшитом модном пальто черного цвета стоял на тротуаре, чуть в стороне от фонарного столба, осеняющего улицу светом, и, не отрываясь, смотрел туда же, куда вот уже несколько месяцев взирал в это время и я - на окно спальни Элспед. Ощутив мучительный укол ревности, я принялся разглядывать его из своего укрытия, каждую следующую секунду приходя к выводу, что этот мой соперник может быть намного более счастливым, нежели я – он был великолепно одет, и несравнимо более привлекателен для женщин. Светлые волнистые волосы обрамляли лицо поистине античной красоты, бледное аристократической бледностью, - что указывало на то, что человек этот не только богат но и одного с Элспед круга. Несколько раз он плавно, как прекрасный танцор, обернулся на звук копыт лошади где-то в начале улицы, – и я с удивлением и одновременным приступом сногсшибающего ужаса поймал взгляд его больших светлых глаз – надменных и проницательных одновременно; помню, как я по непонятным причинам задрожал, когда незнакомец в первый раз обернулся в мою сторону, то есть в сторону моего укрытия в придорожных зарослях.
То было самое начало мая, прямо как сейчас. С тех пор мне всегда беспокойно в эти дни… Две или три ночи я наблюдал его - в одной и той же позе, неотрывно смотрящим в окна ее спальни, только с утренним туманом, когда меня против собственной воли сбивал с ног полуобморок-полусон, незнакомец в черном девался куда-то, пока я приходил в себя. Добираясь до дому, я недоумевал по поводу того, почему он занимается столь странным занятием, – ведь видимо он обладал достаточным состоянием для того, чтобы быть ей представленным официально и иметь все шансы на успех… Семейная вражда? Незнатное происхождение или недостаточно высокое в глазах ее родителей положение в обществе? Или вообще – он уже не свободен, но не смог устоять перед ее красотой! В это я легко бы тогда мог поверить – я поверил бы во все, что угодно, но только не в правду, потому что правда оказалось непостижимой для европейского ума…
Малькольм Льюэлл снова замолчал, потом вытер со лба внезапно выступивший там пот.
-А все дело было в том… Это был вампир. Существо, о котором в наши цивилизованные и просвещенные дни помнят только дети, которые не хотят ложиться спать… Я понял это внезапно – с той ясностью ума, с которой, должно быть мыслят сумасшедшие, сопоставив все факты и связав воедино все то, что произошло в мае того года.
Дело в том, что еженощные бдения сырыми и прохладными ночами не пошли мне на пользу, к тому же нервное потрясение от того, что у меня появился соперник даже в моем одиноком и укромном пристанище: все это привело к тому, что я свалился в нервной горячке на несколько дней. Пропустив таким образом экзамен в Колледже, я вынужден был взять себя в руки и прибегнуть к усиленным занятиям – моя профессия все еще была интересна мне, несмотря ни на что… Потом, уже уладив свои дела и более-менее поправив здоровье, я снова, как проклятый, потащился к окнам спальни Элспед, чтобы увидать ее хоть на мгновение после длительной разлуки и мысленно с ней поздороваться. Но сделать мне это было не суждено – с ужасом, еще на расстоянии шагов пятидесяти, я рассмотрел на воротах траурные венки и черный креп. Я остолбенел от увиденного, и нехорошее предчувствие сжало мне душу ледяной рукой. Я остановился и схватил за руку какого-то мальчишку, шляющегося по улице с палкой в руке.
-Что случилось в доме господ И? – спросил я его дрожащим голосом, сам себя не помня.
Мальчишка с живым интересом уставился на меня.
-Третьего дня померла мисс Элспед, их дочка – ответил он, видимо удивленный, что не все еще в городе знают эту новость. - Там теперь похороны, и все вверх дном… К тому же с миссис И, ее маменькой, сделался удар… Говорят, она тоже при смерти…
Я почувствовал, как ноги мои подкосились, но усилием воли заставил себя устоять на земле.
-Как умерла? Отчего же?
Мальчишка рассеянно уставился на меня и отдернул свою грязную ручонку.
Помню, я попытался спросить его что-то еще, но он испуганно посмотрел на меня и попятился назад, за что я его совершено не осуждаю. Потом мне стало плохо, и какие-то люди принялись поднимать меня, ибо, по-моему, я упал в обморок… Те мгновения абсолютно выпали из моей памяти, и по сей день не знаю, как я добрался до квартиры на которой остановился в тот год. Несколько дней я лежал на кровати и пил только воду, и мой мозг в какой-то странной, своеобразной лихорадке пытался объяснить, что случилось и как именно это случиться могло. Ответа, конечно, я так и не нашел. Но тем мучительней это было – ибо мне казалось, что я знаю этот ответ, просто как-то не могу его сформулировать.
Вечером третьего или четвертого дня, когда мне стало чуть получше, ко мне зашел один из моих приятелей – узнать как дела. Мы стояли как раз напротив окна – единственного, кстати, в моем обиталище, и окно это выходило на улицу, освещенную голубоватым светом газовых фонарей. Разговаривая с другом о какой-то ерунде, я машинально бросил взгляд в окно, и остолбенел от неожиданности; ибо там, на тротуаре, мокром от прошедшего только что дождя, я явственно различил очертания фигуры, знакомой мне по моим тайным ночным бдениям – то же черное длинное пальто, те же светлые волосы, обвивающие мягко, словно туман, бледное изящное лицо с пронзительными голубыми глазами… Я на секунду закрыл глаза, но когда открыл их вновь, фигура никуда не исчезла… И она была такой… Будто бы он не пропускал свет. И не отражал его, как это происходит со всеми предметами материального мира.
Мой приятель, увлеченный своей болтовней, машинально обернулся туда, куда смотрел я, но, видимо, темная фигура не привлекла его внимания. Я же, словно завороженный, не мог отвести от нее взгляд. И, самое интересное, знаете что? Я был уверен, что он смотрит не на окно, и не на фасад моего дома – он смотрит именно на меня, в мое лицо, нет, в мои глаза… В мою душу. И он точно знает, кто я, чем я живу, и какие чувства связывали меня с бедняжкой, которую он недавно умертвил, а то что сделал это именно он я почему-то почувствовал сразу, но не мог объяснить откуда ко мне пришла эта информация.
-Ты видишь, - спросил я своего гостя, - на той стороне улицы стоит… Будто бы черный человек? Совершенно черный?
Он всмотрелся в вечернюю толпу за окном и пожал плечами:
-Кто именно, Малькольм? Там много народу…
Не зная, как поскорее выпроводить друга, я одновременно думал о том, что я могу предпринять для того, чтобы побольше разузнать об этом пугающем соглядатае. Уже тогда, неизвестно почему, я был твердо уверен, что его появление напрямую связано с внезапной смертью бедняжки Элспед; не имея никакого иного выхода, я решил подстеречь его у собственных окон и проследить, куда он девается, где живет. Таким образом, можно было выяснить и его имя, и как он смог идентифицировать меня и найти.
Несколько дней мне не везло, хотя я неотрывно находился дома, игнорируя даже лекции, чего раньше ни при каких обстоятельствах себе не позволял. Неотрывно следя за окнами я проводил у подоконника целые дни, как знать, может быть, вечер, это не единственное время, когда можно его застать? Но удачи все не было и не было – он не появлялся. На третий день вечером я уснул прямо на своем наблюдательном пункте и проснулся только от внезапной дрожи, неизвестно как родившейся в моем изнуренном теле. На улице уже было темно – снова зажглись фонари; в лавке зеленщика напротив с витрины убрали цветы в кадках; прохожих стало совсем мало. Я присмотрелся еще и дрогнул: знакомая уже темная фигура возвышалась там же, где и раньше, чуть в стороне от светового пятна, которое бросал на землю фонарь. Это был он, несомненно он, и я тут же бросился к двери, чтобы привести в действие свой план.
Молниеносно одевшись, я проскользнул через черный ход для прислуги во внутренний дворик дома, где я жил – потом осторожно выглянул в арку, ведшую на улицу. Незнакомец стоял в тени, словно каменный монумент. Я смотрел на него минут десять… Он шевельнулся в конце этого отрезка времени, так же, как под окнами Элспед, мягко повертел головой, словно только что проснулся ото сна и присматривается к окружающей действительности. Я внимательно смотрел на него, боясь даже дышать: мне казалось, что причина его внезапного оживления в том, что он почувствовал – я покинул свое пристанище! Может быть, это безумие, но я внезапно твердо поверил в это. Потом, и того больше, мне почудилось… Или это так было на самом деле? Что я могу понять его и подслушать его мысли, войти, что-ли, в его внутренний мир.
Это было внезапно, как накатившая на берег волна, но оно не ушло через мгновение, как та же волна, что успевает быстро схлынуть! Оно осталось, и я, с внезапным ужасом для себя, увидел мир его глазами – собственный дом с той стороны, с которой смотрел на него он, сухие деревья у входа, даже коляску соседей, брошенную у самих дверей! В его спектре зрения были только черный и белый цвета, но изображения казались удивительно яркими, даже в такой скудной расцветке; я словно подключился к его личности, и вокруг меня все запело, закричало и зашептало на миллионе давно забытых людьми языков – но делало-то совершенно молча, посредством тишины…Вряд ли вы сможете меня понять. Я и сам не вполне понимаю, какими словами человеческого языка можно описать это!
Потом я, чуть согнувшись, от навалившегося на меня потока информации, увидел то, о чем, возможно, задумывался и вспоминал он; это и вправду были воспоминания, а именно нагроможденные друг на друга образы и мыслеформы. Какие-то искореженные агонией лица стариков в одеждах давно минувшего века, и совсем молодых женщин промелькнули передо мной, как маски на карнавале, несущиеся в лихорадочном и хмельном хороводе…Танцы в большом зале, стены которого были расписаны фресками неописуемой красоты, легкомысленно смеющихся женщин в роскошный платьях, каких я прежде не видел никогда, мужчин в напудренных париках, развевающиеся на ветру портьеры на открытых настежь окнах, которые словно рвались в летнюю ночь… В воображении этого существа присутствовала определенная красота, и на какое-то мгновение эта красота меня очаровала…
Лишь тот, кто с детства смотрит с отвращением на свое отражение в зеркале, может по достоинству оценить эти видения!
В следующий миг все несколько изменилось, как будто погрузилось во мрак столетий, и я увидел перед собой старинную кованую дверь – она захлопнулась, и по ту ее сторону кто-то завизжал неестественным высоким хохотом, от которого прошибал пот. (За дверью этой крылась какая-то древняя жуть. Он это знал и я знал – мы знали это вместе… И он бывал там…И он мог повести меня туда, чтобы я понял…)
Картинка потемнела, словно тот, кто обладал этими воспоминаниями, не желал ее видеть, и передо мной внезапно появилось прелестное лицо совсем молодой женщины, моложе, чем моя Элспед, и я, то есть моя собственная личность, с удивлением опознала ее. Это была младшая дочь одной знатной семьи, умершая в прошлом году, якобы от воспаления легких… Произошло это как раз в то время, когда она гостила у родственников, в нашем пригороде, совсем неподалеку от моего Колледжа…
Я с удивлением рассмотрел как чьи-то руки ( и чувствовал я это точно так, как будто сам был свидетелем этого) схватили ее за шею и прижали к кровати, на которой она лежала…
Тут мне снова, как когда-то несколькими днями ранее, стало плохо, и я грохнулся на землю без сознания…
Не буду вам описывать, столь же детально, что было дальше! Достаточно сказать, что каким-то дьявольским образом я подключился телепатически к сознанию моего незнакомца, «черного человека», как я для себя его назвал и, против собственной воли, принялся просматривать его жизнь через призму его сознания. Так, постепенно, за несколько подобных «приступов» сопрягая в сознании увиденное, я понял, кто именно передо мной.
Ошеломило ли меня это
